Безнадежные войны

Самым тяжелым и запоминающимся оказался визит к родителям врача нашего батальона, доктора Одеда Бен-Дрора. Мы не были знакомы лично, и я лишь раз видел его мельком во время формирования. Он погиб в первом бою, на направлении «Тиртур», при артобстреле, занимаясь ранеными. Вместе с ним погибли и два санитара. Я приехал к его родителям, которые жили в маленькой квартире. Кажется, это был Рамат-Ган или Гиватаим. Меня встретили два человека, выглядевшие очень постаревшими и притихшими. На комоде стояли фотографии Одеда. Я присел, и мы стали беседовать. Его родители оказались родом из Польши, они выжили в Освенциме и встретились уже после войны. Они вышли из ада замученные, раздавленные, разбитые, вышли для того, чтобы начать новую жизнь, создать семью в новом, своем государстве. У них родился единственный сын. Он окончил медицинский факультет прямо перед войной и начал работать детским врачом в больнице Тель А-Шомер. Сын-врач – это мечта любой еврейской матери, и вот теперь его нет. Злая судьба, поглумившаяся над ними во время Катастрофы, предоставила им передышку почти в тридцать лет, а затем нанесла окончательный удар, лишив их смысла и цели жизни. Я смотрел на этих двоих людей с потухшим взглядом, у которых не осталось сил жить дальше. Не для кого и не для чего. Нет надежды, только огромная, ни на секунду не прекращающаяся боль. И я чувствовал то же самое, что и во время посещения других семей, только на этот раз еще сильнее: я чувствовал стыд оттого, что остался в живых. У Твардовского есть замечательное стихотворение на эту тему:

Конечно, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они, кто старше, кто моложе,

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Родители хотели услышать мельчайшие подробности о том, как погиб их сын и как он вел себя в последние минуты. Я рассказывал им все, что знал, но не всегда правду. Ведь я не мог сказать, что их сын погиб от случайного израильского снаряда, а были и такие случаи. Почти всем я говорил, что смерть была легкой, что сын вел себя героически, как и подобает солдату. Не знаю, верили ли они мне или нет, но, надеюсь, им становилось хоть немного легче. И я различал в их глазах вопрос, которого они, возможно, сами не осознавали и не задали бы никогда в жизни: «Почему он, а не ты? Как же так, в одном и том же бою один погибает, а другой остается жить?» У меня нет ответа. Только чувство вины за то, что я остался в живых.

20

Из войны я вышел другим человеком. Прошлое не оставляет меня: я помню почти каждый бой и каждый эпизод. И в армии, и впоследствии, когда начал работать в системе спецслужб, я снова и снова анализировал все, что произошло. Каждый раз пытаясь заново осмыслить все пережитое, но на базе нового опыта и знаний, которые я приобретал. В особенности в Колледже национальной безопасности, как во время обучения, так и по окончании. И во время Первой Ливанской войны, и во время Второй, самой жалкой и неудачной.

Анализируя войну Судного дня, я пришел к некоторым тяжелым заключениям. Я приучен постоянно приходить к выводам, иногда к самым тяжелым и неприятным, никогда не пытаясь уйти от них. Нет ничего хуже, чем самообман, – это прямой путь к неудаче. Правда начинается с того, что человек отказывается врать самому себе, и я решил ради себя самого себя никогда не обманывать. Это принцип, который я отточил с годами, сопровождает меня всю жизнь. Оценивая войну Судного дня, я не раз спрашивал себя: насколько эта война была необходима? Можно ли было ее предотвратить? 2800 погибших – это было неотвратимо? Комиссия Аграната не занималась этим, да и израильское общество старалось не углубляться в этот вопрос. Предотвращение войн – не самая сильная наша сторона, Израилю не удалось избежать ни одной излишней, ненужной войны. Хотя, казалось бы, наше государство пресытилось войнами и должно было извлечь уроки из прошлого. Кроме Войны за независимость, все остальные войны Израиля можно и нужно было предотвратить. Наше общество в большинстве своем ведет себя как стадо, подогреваемое и ведомое истерическими воплями, призывающими к войне, не понимая и даже не пытаясь понять, что происходит. И лишь когда горечь поражений и боль потерь возвращают нас к действительности, мы начинаем кое-что осмысливать. Тогда мы вдруг неожиданно осознаем шокирующую, трагическую реальность и, парализованные ею, впадаем в апатию.