Небо затянулось серой пеленой мрачных облаков, вот-вот уронит первые слезы дождь. Он уже давно сдерживает свой грустный плач, все хмурится, сдвигает густые ватные брови. Словно робкая улыбка на мрачном лице, вырывается из плена облаков солнце, но скоро исчезает, уступает серому однообразию природной тоски.
Скорей бы уж прошел дождь и разошлись тучи. Зябко. Только Сашеньке все равно. Она спит и немного хмурится во сне, как сегодняшнее небо.
Аня плотнее запахивает кофту. Надо идти домой, того и гляди заморосит. И Сашеньку пора кормить. Что-то она разоспалась.
Аня улыбается, глядя на дочку, разворачивает коляску, поднимает голову…
Что это?
Она отводит глаза, но не выдерживает и снова устремляет взгляд на знакомое лицо.
Зачем? Опять эти особенные глаза, от которых нельзя оторваться. Опять это невероятное ощущение, что она чувствует его мысли, его желания.
У него чуть скривились губы.
— Мы, кажется, виделись когда-то?
И та же дурацкая фраза, и тот же ласкающий теплый голос, одинаково произносящий нежности и гадости. Словно ничего не изменилось.
Врешь! Все изменилось! Все!
— Когда-то. Может быть.
У нее получилось!
Получилось спокойно и равнодушно.
— Тебе неприятно вспоминать?
— Мне не хочется вспоминать. Зачем? Зачем что-то вспоминать, когда мне хорошо и сейчас, — Аня торопливо воздвигла между ними прочную непробиваемую стену, укрылась за двумя надежными щитами. — У меня есть муж, есть дочь.
— Я в курсе.
— Друг рассказал?
— Да. И заметь, я сразу примчался.
— Зачем?
— Не знаю. Но ты, я вижу, не рада.
Он усмехнулся.
— Не рада, — подтвердила Аня. — Мне все равно.
— Все равно? — он дернул бровью, раньше она не замечала этого движения. — А что же тогда рычишь на меня?
— Богдан! — его имя вырвалось само, вопреки ее желанию, она сама удивилась, услышав его из своих уст.
— О! — обрадовался он. — Ты и имя мое еще помнишь!
— Господи! — устало вздохнула Аня. — Раньше ты не был таким занудой.
Его глаза довольно блеснули. Наконец-то разговор перестал быть безнадежно трагическим и неприязненным. Она сдалась и смирилась, она признала его.
Надо же, а она ни капельки не изменилась, хотя и настаивала упорно на новом своем положении жены и матери. Она осталась прежней доверчивой, дерзкой девчонкой, в которую он когда-то глупо, бессмысленно и совершенно непонятно для себя влюбился. Он ни с кем не чувствовал себя так хорошо, как когда-то с ней.
А вдруг все еще можно вернуть? Она сказала: «Раньше… ты…» Значит, она помнит.
«Раньше… ты…» Значит, она оставляет ему место и сейчас.
В настоящее время он был идеален как никогда: он не пил, во всяком случае, до такой степени, чтобы перестать контролировать себя, не курил, ну разве совсем-совсем редко, и совершенно забыл о «колесах», но… Без всяких «но». У него имелось еще множество всяческих достоинств, за которые его любили и ненавидели. Он был твердо уверен, что каждый его знакомый может без труда объяснить: «Я люблю его за то…» или «Я ненавижу его за то…».
Одна девчонка когда-то свела его с ума… глупость какая…
Она же ничего не знала о нем, почти ничего. Возможно, он поразил ее своей красотой. Но вряд ли показался он ей привлекательным в их первую встречу да, наверное, и во вторую. Он и сам не мог сказать, почему помнит ее до сих пор, когда легко забывал неисчислимое количество других. Разве все происходило не как обычно?
Лето, жгучее, разгоняющее кровь солнце, загорелые стройные девушки, сводящие с ума гибкостью и неприступной обнаженностью своего тела, умные и глупые, очень красивые и не очень. А еще весна, осень, зима… Нет, не стоит о зиме. Взрослый сильный мужчина, он до сих пор по-детски ненавидит снег. Его не поражает сверкающая хрупкая утонченность зимних узоров, он никак не может избавиться от далеких воспоминаний, временами неожиданно ощущая себя дрожащим от смертельного холода мальчишкой.