Безопасно. Разумно. Добровольно (СИ)

В его палате было холодно, словно в холодильнике, а Эйден - кусок мяса, который должен содержаться при минусовой температуре, чтобы не испортиться. Мой бледный мальчик лежал на кровати и тихо дышал, словно какой-то взбесившийся художник превратил его в набивную куклу и подарил возможность жить. Возможность, но не саму жизнь. Я боялся дотронуться до него. Лишь одно касание, и он рассыплется. Хрупкий, белый, такой родной… И эта легкая улыбка на лице, как будто ничего не произошло, что с минуты на минуту он проснется, спросит почему он здесь и тут же потребует, чтобы я забрал его домой.

- Как ты? – Маброн кладёт ладонь мне на плечо, а я все боюсь подойти ближе к Эйдену.

- Сам как думаешь?

- Я один, парень, мне не понять, - и вновь в палате повисает тяжелое молчание, где тишину нарушает лишь противный писк приборов. – А он у тебя сильный. Кома наступила лишь в больнице.

- Как он вообще сюда попал? – складываю несложное уравнение и понимаю, что Эйдена вообще не должны были найти.

- Судороги. Думаю, он напугал их приступом эпилепсии, - вижу, Маброн знает побольше меня. – Они оставили его, а он боролся. Выбрался каким-то чудесным образом, выполз. Его нашли, стали звонить тебе, но ты был недоступен. Дальше уже был я.

- Это Савьел… Сука… Морда козлиная, - руки сами сжались в кулаки, а я уже готов был взорваться. – Ему всегда свербело до Эйдена. Старый хрыч всегда его хотел.

- Его там не было, можешь мне поверить, - так же спокойно ответил Маброн. – Его… Ты понял. Было около пяти утра, а хрыч пришел ко мне уже в шесть. Ты же знаешь, ему всегда неймётся обсудить свои гениальные идеи, особенно если это ранее утро. Он бы физически не успел.

- Почему ты его выгораживаешь?! – наконец, срываюсь и зачем-то бью кулаком по стене. – Что он такого сделал?!

- Все, Орайон, он сделал все. Когда я был в полном шоке, Савьел распорядился о лучшей палате, вызвал хорошего врача, попросил предоставить все анализы, и уже через пару часов мы знали что, как и почему. Теперь я придерживаюсь мнения, что «морда» просто влюблен в Эйдена, но мозгом он понимает – ничего не светит.

- Глупые предположения…

- Скажи, как думаешь – Савьел бы сделал хоть что-то подобное для тебя или меня? – внутренне, я понимал, что Маброн прав. Зажиточная морда ни гроша бы не отдала, случись что с его работниками, но для Эйдена он сделал все, что мог и даже больше. – Поговори с ним, - Маброн кивнул на больничную койку. – Говорят, они слышат.

А потом потянулись долгие дни, перерастающие в недели, где я все время проводил рядом с Эйденом в надежде увидеть, как он открывает глаза, но ничего не происходило. Мой мальчик был все так же неподвижен. Врачи ничего не обещали, лишь говорили, что надо ждать и пытались отправить меня домой, а когда не получалось, то просили хотя бы поесть. Я перестал разговаривать с ним где-то уже на пятый день. Нет, я не похоронил его заживо, просто мне было больше не о чем рассказать, а умолять его очнуться уже просто не было сил.

Все же один раз мне удалось взять себя в руки и съездить домой за некоторыми вещами для Эйдена. У моего маленького мальчика всегда, еще с тех самых пор, как мы встретились, сохла кожа на руках, локтях и икрах. Не знаю с чем это связано, но он каждый день по несколько раз натирал раздраженные участки кремом, и только тогда ему становилось легче. Врачи в голос твердили, что Эйден сейчас не чувствует боли, что даже уколы, которые в сознании воспринимаются человеком, как укус злобного насекомого, останутся для него незамеченными, однако я все равно натирал его кремом, зная, что когда Эйден очнется, он явно не простит мне такую оплошность.

На десятый день доктор Полш оповестил меня, что они вылечили Эйдена от диабета, что больше подобных вещей никогда с ним не повториться, но на мой вопрос о том, придет ли мой супруг в сознание, он корректно промолчал. Через 18 дней ко мне подошел главный врач больницы и спросил не хочу ли я отключить Эйдена от аппаратов и если нет, то сколько мне нужно еще времени, чтобы прийти к этому решению. Скорее всего, именно это стало критической точкой поведшее за собой объявления мной полной голодовки и отрицания того, что происходит. Я спал сидя уже больше двух недель, держа моего малыша за руку, чтобы быть рядом, когда он проснется. Я не мылся около десяти дней и, думаю, от меня несло хуже чем от бездомного на вокзале. Моя обычно смуглая кожа начала бледнеть, Маброн, который заходил каждый день, ужасался всем этим видом и просил хоть что-то сделать с собой, но его голос лишь обрывками доходил до сознания. На двадцать пятый день ко мне привели психолога, ради которого мне пришлось таки встать, чтобы выставить его за дверь, а на тридцатый день… На тридцатый день мне позвонили и сказали, что у меня есть пять дней, чтобы забрать нашего ребенка.