Безумец и его сыновья

Майский жук словно дразнил его, увлекая за собой все дальше и дальше в кустарник за полем. Жук забавлялся с мальчишкой; то полз по нагретой траве, то вновь показывал крылья и гудел в клейких листьях болотных березок.

Внезапно страшная седая бабка с берестяным коробом за плечами оказалась перед Книжником. Прежде чем он успел испугаться, старуха притянула его к себе, ощупала и оглядела со всех сторон.

– Узнаю его семя, – пробормотала.

Только тогда заметил Книжник стоящую рядом с Аглаей бледную тонкую девочку. Та смотрела на него широко раскрытыми глазами и переступала тоненькими босыми ножками. Она держалась за старухину руку.

А знахарка рассмеялась, увидев, как серьезно разглядывают они друг друга.

– Ступай, ступай. – Подтолкнула к холму Книжника. – Еще не время твое!

Не помня себя от сладкого ужаса, полетел Книжник обратно к отцовской избе.

Одним весенним утром цыганка растормошила детей ни свет ни заря – она вся светилась от радости! Издали уже были слышны скрип телег и людской гомон: на холм возвращался табор, и молодая женщина не могла скрыть своего счастья. Позвякивали привязанные к повозкам ведра. На месте прежних костров в яблонях задымили новые. Все еще живой медведь жаловался на свою беззубую дряхлость, тряс башкой, рычал и дергал вечной цепью. А по саду уже бегали оборванные цыганята.

Дети выскочили на крыльцо. Цыганка, всю зиму заменявшая им мать, позабыв о тяжелом животе, вертелась возле костров и подзывала к себе. И первым, конечно же, на ее зов поспешил Владимир Пьяница, нахальный и любопытный.

Тр и дня отдыхал на холме табор: взрослые пели, цыганята дрались и мирились, отпущенные на свободу лошади, забывая ужасы голодной зимы, насыщались травой. Потертый медведь с трудом плясал, зарабатывая себе на похлебку. А Безумцевы сыновья и лисенковские дочки крутились возле повозок. И, набегавшись, отсыпались в шатрах, зарываясь в ковры и тряпки. Цыганка не забывала их ласкать и защищать от своих маленьких соплеменников. Но чаще других привечала Владимира Книжника.

Наконец вертлявые женщины расселись по телегам, погонщики вскинули кнуты и прощально заревел мишка. Лошади выбирались на дорогу. И молодая цыганка, прислуживавшая Безумцу всю зиму, уезжала с табором. Когда последняя повозка заскрипела под холмом, расслышали забравшиеся на высокое крыльцо ребятишки ее прощальный голос.

Они недолго скучали – как и всякие дети!

Когда окончательно сделались проходимыми дороги в эту глухую сторону, вновь на холм потянулись проходящие мимо путники. Одни поднимались поклянчить еды, другие из любопытства. Третьи уже знали, чем их здесь встретят. Хозяин, развалившийся под яблонями на овчине, не отказывал никому – ни бродяжке, ни молодцу-шоферу. Кипел на костре котел. Гости насыщались мучной похлебкой и прикладывались к ковшам. А дети вертелись и крутились возле взрослых и по-прежнему занимались своими делами: седлали незлобливых псов, вдоволь наедались хлебом и бегали купаться на ближнее озерцо.

Вновь принялись заглядывать к Безумцу и старые его знакомые – поселенцы. Втайне от Беспалого, по ночам пробирались они на холм и стучались в окна, выпрашивая выпивки: фляга булькала, отмеривая каждому просителю его дозу. Под утро, чуть протрезвев, отправлялись мужички обратно.

Наконец и Лисенок пригнал за детьми лошадку. И плакал от радости, увидев своих дочек живыми-невредимыми. (Его жена в ту зиму от голода померла.)

Вместе с радостными матерями Беспалый встречал вернувшихся.

И гладил по вихрам спасенных ребятишек. Он любил их как будущих строителей коммунизма.

А на кладбищенском холме за селением стояли новые кресты. На месте же братской могилы дала рост невиданная трава. Поднявшийся плющ обвил собой крест и скрыл его под своей ядовитой зеленью, точно желая быстрее спрятать то, что было, и не оставить о прошедшем никакой памяти. Летом два братца, Строитель и Пьяница, бегая по кладбищу, наткнулись на покосившийся под тяжестью плюща крест. Из озорства глупые братья повалили знак беды, потоптались по нему и унеслись, и тут же о нем забыли.

Их неразумная шалость осталась незамеченной: измученным женщинам было не до прошлого. (Лишь на Троицу, проходя к холмикам, под которыми покоились их родные тетки, торопливо крестились они на братскую могилу, поминая безымянных.)