Безумие

Город как на купюре в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, на полтинник, снова на биржу, что-то здесь неправильно, возможно, инфляция внесла свои коррективы, чего-то здесь уже не хватает. Золотого запаса, который подтвердил бы его 50-целковую силу. Биржа смотрится на ней уже нелепо, на вес полтинник теперь – это бутылка пива, а может и того меньше, солод тоже накрывает инфляция, тот в свою очередь накрывает меня. Внизу хлюпает вода. Тёмный вонючий проход со сточной канавой. Люди вынесены на задворки. Офисы и кафе. Взгляд падает с окна и разбивается на множество прекрасных зданий, он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, повис на купидоне, который сделал вид, что не заметил, только поправил свой колчан со стрелами. Стрелы – это потенция, для свершения подвигов, а колчан – это женщина, которая на них вдохновляет.

20.15. Шила прекрасно опаздывала. Легкой походкой. Я любовался.

Она застегнула свой рот на красную молнию и убрала помаду в сумочку. Это был знак, что целоваться она больше не хочет. Я для пущей надёжности накинул ей поцелуем замок, едва коснувшись. Сильно пахло спелой клубникой. Губы. Какое выразительное оружие: синтаксис, риторика и даже сольфеджио. Даже несмотря на то что улица была сыра и капало сверху, будто на крыше начал таять снег и она потекла. Вспомнилась ванна, где Шила очень любит петь, лёжа в пене. Когда грудь вырывается из тёплой пучины её молодого тела. Ещё один поцелуй, и затвердею. Давно я не ел клубничное варенье. С маргарином. Губы и помада давно уже стали чем-то одним, как бутер и брод. Ешь, раз голодный.

– Пойдём уже, – вырвалась она из моих сухих губ.

– Подожди, я ещё не всё сказал, – снова впился я в её розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понёс её на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили как об искусстве. Два года музыкальной школы, и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик», – вспомнил я гитариста у метро. – Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь почему? Больше ни купюры, пока ты не споёшь своих песен». Но главное всё же оказывалось петь своим, а точнее своей. Я пел.

Инструмент был настроен отменно. С некоторыми ещё приходилось возиться, эта гитара, нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости, впервые взяв её на колени. Чтобы бросить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расчёской её распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя, в чём мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.

Это была провокация. Ты – провокаторша. Стонал я про себя.

– Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?

– Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.

– Ура.

– Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.

– А если нет?

– Тогда ты мне – машину.

– Зачем тебе машина?

– Я начала ненавидеть людей.

– В смысле?

– Ты не поймёшь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.

– Беременным нельзя ездить в метро.

– Я уже не беременна.

– Как?

– Так. Так бывает.

– Чёрт!

– Хватит чертить на своём лице скорбь.

– Что теперь делать?

– Детей.

Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.

* * *

Утро началось в 5.55 – три пятёрки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятёрочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось.

– С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить – значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались словно живот, или позвоночник после сорока, всё дело было в том, что давили не только свои, приходилось всё время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.