Безумие

Мальчик был непосредственный, не то что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюблённая женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.

– Как дела? Помнишь дядю Артура?

– Ну, конечно.

– Серьёзно?

– Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.

– Во что играешь?

– Да, так. Бродилки. Хочешь?

– Играть? Нет. Не хочу.

– Я лётчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.

– А почему не хочешь лётчиком?

– Высоты боюсь.

– Все боятся. Вопрос только в том, упадёшь или нет.

* * *

Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.

Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придёт с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнёшь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.

Я зашёл в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.

«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», – пришла мне смс-ка.

«Я скоро… привезу его тебе», – ответил ей.

«С виду обычный человек. Что же в нём особенного? Чем он хорош, чем я плох? Он затянул потуже жгут тщеславия на руке и ввёл себе в вену очередную порцию власти. Он подсел на неё уже несколько лет назад, он стал зависим, он опустился до того, что ради следующей дозы власти был готов есть говно собственного народа», – бормотал себе под нос говорливый бородатый старик, зашедший в трамвай вместе со мной. Он был не в себе, оспаривая то и дело самого себя. В руках два пакета с пластиковыми бутылками. Старик держался крепко за них и смотрел на меня, будто я был тем самым владыкой.

– Тебе тоже нужна власть? – обратился старик ко мне.

«Зачем мне власть, у меня есть женщина», – ответил я ему про себя, вспомнив, куда еду.

– К бабе едешь небось. Можешь не отвечать, по глазам вижу, что к бабе. – Он вытер свои губы ладонью. Потом махнул этой же рукой: – Ты думаешь, у меня нет женщины? Есть. Только я к ней ни ногой. Хотя знаю, что это женщина моя. Я понял это одним зимним вечером, когда она мне сказала: «Хочу от тебя ребёнка». Я хотел сделать её счастливой. Ты знаешь эту формулу? – снова посмотрел старик на меня. – Не знаешь. Я тебе скажу. Она довольно проста. Формула женского счастья равна сумме двух приподнятых уголков рта. Ха-ха-ха-ха. Что, не так, что ли? – выросли Анды на его переносице.

Я усмехнулся и отвёл свои глаза подальше от его безумной суммы углов. Спрятал взгляд в экран телефона, который давно держал в руке наготове, спрятал, как в самое надёжное убежище для уединения. А старик тем временем продолжал:

– Детей, правда, долго не выходило. Было пару плевков природы. Но она, Маша, вытянула из себя эту боль, как какой-то склизкий кровавый канат. Будто её неожиданно лишили материнских прав. В общем, мы сделали его искусственно. Это было искусство, оно требовало страданий, получился шедевр, маленький шедевр… маленький шедевр… маленький шедевр.

Слова старика запутались в его бороде.

Взгляд мой вышел из убежища и, скользнув по бороде безумца, стал наблюдать за ночной бабочкой, что проснулась от громкой болтовни. К бабочке клеился потолок, он приставал к ней грязно и нагло, та, пьяная от веселья, от этой игры, никак не могла от него отделаться, либо её это забавляло. Она отбивалась прекрасными крыльями с большой страстью и даже любовью. Оригинальный взгляд на вещи освещал их, как фонарь в тёмном переулке предметы. Это помогало мне абстрагироваться.

Старик всё ещё бубнил что-то на периферии моего зрения. Говорил он ритмично, с выражением. Словно читал стихи. Я вспомнил поэта из парка: «Неужели родственник?» и снова вернулся к Шиле:

«Моя любовь к тебе не изменилась, сколько бы я тебе ни изменял с другими… мыслями. Они, как женщины, снова суетились и заискивали, я же пытался их выслушать поначалу, но те галдели и не давали не только спать, не давали спать даже с тобой. Хотя я уже научился их не слушать. В ушах только шум беспокойного моря. Психиатр сказал – это влияние препаратов, что он назначил, что это давление. Возможно, ведь кто-то давил на меня постоянно, нет, не внешний мир, скорее внутренний, он выдавил уже мой характерный нос, сутулость, кадык с хрипловатым голосом, все признаки взрослого мужчины. Ты же, молодая, я представляю, каково тебе со мною было странным то ли сексом заниматься, то ли лечить мои тупые раны, невидимые раны. Мне нравилось грызть сахарную горбушку хлеба, твоего упругого тела. Я раскачивал тебя на этих качелях, ты каталась, в глазах мелькали то земля, то небо».