Безумие

Ладно, чего сейчас об этом. Спокойно. Спокойно! Разберемся. Не впервой. Хотя такое, конечно, как раз «впервой».

На все эти размышления на самом деле ушло секунды полторы.

Мы подъехали к шлагбауму. Он поднялся. Ни вопросов, ни проверок. Нас ждали. Я оглянулся. Шлагбаум опускался. Я подумал было, что это опускается шлагбаум нашей жизни. Но вовремя одернул себя. Не надо грустно-лирической дребедени. Разберемся.

Окончательно привел меня в чувство Костик. Он уже расчехлил свою верную спутницу и «поливал» из окна все подряд. Вот самообладание! Или непонимание ситуации? Да нет, вряд ли. Не мальчик.

А снимать было что. Большие дома, мощные заборы, каждое окно, дыра, щель превращены в амбразуры. И «КамАЗы». В каждом дворе, у каждых ворот, просто на обочинах. Огромное количество!

Я слышал, что перевозки грузов — основной бизнес местного населения. А основной груз — оружие.

На улицах многолюдно. Женщины, грязноватые дети, мужчины с оружием. Золотая Орда. Дети, кстати, тоже с оружием. С настоящим. На одном из перекрестков шла игра в зачистку.

Остановились у какого-то дома. Эфенди скомандовал на выход. Выгрузились, зашли во двор. Во дворе встретил старик. Эфенди с ним обнялся. Перекинулся парой фраз. Кивнул в нашу сторону. Мы подошли.

— Будете жить здесь, у него. Его зовут Шамиль.

Старик слегка поклонился. Мы представились.

Пожали руки. Он не показался мне неприятным или враждебным. Благообразный такой. Сказал, что рад дорогим гостям. Я кисло улыбнулся.

Потом он меня поразил. Он сказал — «хлеб-соль». Разборчиво, с приемлемым акцентом. Но главное — смысл. Бандитское гнездо, линия Маннергейма, можно сказать, а тебе говорят — «хлеб-соль». Звучит это, правда, как «хлэп-сол», но все равно приятно. Впрочем, ни того, ни другого не предложил.

— Располагайтесь, — сказал эфенди, — он вас будет кормить, поить.

— Поить? — мы оживились.

— Водой, иногда — чаем.

— А… А чего еще нам делать?

— Ждать. К вам придет Джабраил. Он вас проинструктирует.

— А! Руководитель программы, шеф-редактор, так сказать, — я пытался шутить.

Эфенди пристально посмотрел мне в глаза.

— Вроде того, — он опять говорил почти без акцента.

— А сколько ждать?

— Сколько надо.

— Очень любезно с вашей стороны. А кроме как ждать, мы еще что-то можем делать?

— Гулять. По этой улице. Не дальше.

— А снимать?

— Нет.

— Но вы же в машине не возражали?

— В машине вы были со мной. А так — нельзя. Вы нам здесь живые нужны.

— В течение какого времени?

— Ты мудак?

— Нет, я корреспондент. Хотя как корреспондент я, конечно, мудак. Был бы не мудак, снимал бы сейчас открытие нового магазина Гуччи на Тверской.

— У тебя иногда бывают хорошие шутки. Редко, но бывают. Значит, ты не мудак.

— Спасибо, эфенди.

— Ты нам нужен живым. А сколько мы все здесь проживем — вопрос не ко мне, к Аллаху.

— Оптимистично.

— Ждите Джабраила, салям.

Мы вошли в дом. Это была не сакля — именно дом. Большой, добротный. Мне живо представился подвал, а там — ходы, ходы, бомбоубежище, бетон. Многие «КамАЗы», которые мы видели, были покрыты густой цементной или бетонной, я не очень разбираюсь, пылью.

Сели за стол. Дед поставил большую миску с вареной бараниной (откуда это у них все берется с такой скоростью?), хлеб, кружки, чайник. Утолив первый голод нехитрой трапезой, я решил навести справки. Начал очень тонко и дипломатично:

— Дедушка Шамиль, скажи, ты — ваххабит?

— Я? Вахабыд. Ми всэ тута вахабыд. Я раншэ парторг автокалонны был, а тэпэр — вахабыд.

— Надо же, как интересно. А почему ты ваххабит?

— А как жэ? У нас папробуй быт нэ вахабыд. Вахабыд — это пэнсыя, мука, баран, а нэ вахабыд — падыхай в канавэ. Эта эсли старый. А эсли маладой и нэ вахабыд — падыхай у стэнкы.

— Это в смысле — расстреляют?

— Растрэлают. Многых парастрэлалы. Нэлзя не вахабыд.

Интересная, исчерпывающая политинформация от бывшего парторга автоколонны.

— Дедушка Шамиль, я вот, знаете ли, не ваххабит, мне у вас покурить можно?

— Пакурыт можна — ва дварэ.

Вышли все трое. И вдруг! О чудо! Во дворе колодец, а у колодца — представьте себе — лет семнадцать, лиловое платьице чуть ниже колен, голые смуглые икры, босые, чуть грязноватые ножки в резиновых шлепанцах-вьетнамках и — о верх эротизма!!! — ободранный, еле заметный… педикюр!!!

Я ПОЛЮБИЛ!!! Кто бывал в таких ситуациях — тот меня поймет.

— Это — мое! — шепнул я Стасу. Очень строго шепнул. — Только подойди к ней — убью!

— Вас понял, командир.

Она заметила нас. Покраснела. Метнула на меня быстрый взгляд (или мне только так показалось?) и скрылась за дверью какой-то подсобки.

У меня дрожали колени. Вот она — фронтовая любовь! Это не только в кино бывает. Вокруг смерть, страдания, ты не знаешь, сколько тебе еще отпущено дней, а может быть… минут, но ты дрожишь не от страха, ты дрожишь (простите меня, влюбленный человек склонен изъясняться пошловато), так вот, ты дрожишь в сладкой истоме, в твоей голове роятся самые безумные планы… Ты не соображаешь, что делаешь.

И я тут же сделал именно то, чего делать было ни в коем случае нельзя, — я вошел в дом. Не просто вошел — я пошел к дедушке Шамилю.