Безумие

В два часа я закончил осмотр в мужском отделении. Осмотрел двух новых пациентов, принятых ночью (Ты чувствуешь, что тебе что-то угрожает? Слышишь голоса? Почему ты поссорился с родителями?) Потом я немного поработал с документами — проклятыми декурсусами с описанием хода болезни, которые я считал пустым набором слов, но все же знал, что они нужны. Эти сухие и схематичные описания позже вносятся в истории болезни.

Потом наступил обед. В качестве эксперта мне нужно было явиться на судебное заседание по назначению принудительного лечения одному из моих пациентов. Василу. Кто такой Васил? Да-а-а. Это один из многих моих грустных пациентов, теней в коридоре, призраков с вечно обмоченными, почти сгнившими портками. Призраков с желтыми от никотина пальцами, с вечными окурками в них.

Васил Парасков был шизофреником моего возраста. Тридцати лет. Я знал его еще со времени поступления в Больницу. Моего поступления — как доктора. Его же привезли, по-моему, еще в девяносто шестом. Смутное было время. Тогда (я слышал от старых сестер) в Больнице было более трехсот человек, и койки ставили в коридорах. Случались дни, когда платяные вши высыпались из подкладок халатов и подворотов пижам больных и волнами выплескивались в коридоры. Иногда их было так много, что они выбирались наружу. Ползали по черепице. Легионами передвигались по огромному зданию неотложной психиатрии. Мне тогда вспомнился легион бесов, которых Иисус изгнал из одного душевнобольного. Так вот, легионы были все те же. Только не бесов, а вшей.

Васил Парасков был щепкой, оставшейся с тех времен. В Больнице он пребывал. Да, это точное слово. Он там жил, тлел, кушал, бродил по сумрачным углам, как призрачная тень.

Что я еще о нем знал? По сути, все. Самым важным было то, что у себя дома он создавал проблемы, его мать не могла с ним справиться, и нам приходилось регулярно определять его на принудительное лечение.

А определение происходило в судебном порядке.

Мы вели оглушенных нейролептиками пациентов в районный суд и там, в результате бредового процесса, который восхитил бы даже Кафку и заставил бы его отказаться от создания своего романа, так вот там, в результате такого (абсолютно абсурдного) процесса, ему назначали шестимесячное лечение.

Когда эти шесть месяцев истекали, если это было необходимо, назначали еще одно слушание, и срок лечения продлевался.

Немало пациентов являлись в суд по двадцать с лишним раз. Когда кому-то из них становилось лучше, так что он хоть как-то мог вписаться в жизнь внешнего мира, назначалось слушание по освобождению от принудительного лечения.

В этой машине по назначению и освобождению от принудительного лечения была задействована целая куча людей-винтиков. Назначенные судом врачи-эксперты, служебный адвокат, прокурор, судья, судебные заседатели, и бог знает кто еще, ах да, еще дежурная стенографистка. Эта маленькая армия создавала скучный, помпезный фарс. Абсурдное зрелище, которое даже мухи не выдерживали и падали (наверное, в порыве самоубийства) в чей-нибудь разинутый от тяжкой дремы рот.

За участие в процессе нам платили. И не только нам. Это был основной вид дохода целой кучи негодных адвокатов и ленивых прокуроров. А также моих собратьев. Измученных вечным безденежьем психиатров.

Хочу уточнить. Никто из них, из моих собратьев, не был бедным. Мне не было их жалко. Я не жалел и себя. Нас не надо было жалеть. Не бедность мучила нас. Никто из нас не уходил на работу голодным. Никто не засыпал неспокойным сном, пробуждаясь от крика своего истощенного ребенка. Нас раздавливала не бедность, а чувство, что ты делаешь что-то ничтожное за ничтожное вознаграждение. Это чувство разъедало нас изнутри. По крайней мере, меня.

В два часа дня Васил Парасков был готов предстать перед судом. Сестры его умыли и одели. На нем была чистая рубашка из партии гуманитарной помощи. Одежда из этих партий всегда была чистой и потрясающе уродливой. Светлой и безликой. Васил стоял и ждал меня. Мрачный, сконцентрированный на кончике своего носа, под которым дымился окурок.

Я поздоровался с ним мимоходом, похлопал его по спине, подтолкнул к машине скорой помощи — так, как подталкивают гроб, который задвигают в катафалк. И мы оба уселись на заднее сидение.

Да, скорая — облезлый фургон с разбитым салоном, машина, как будто созданная для перевозки преступников или каких-то ненужных грузов. Она была нашей участью. Мы запихивались в нее, поджимая согнутые ноги, сгибаясь в три погибели.

Я залезал и думал, как буду садиться в ту же машину, подталкивая пахнущего мочой пациента, когда мне будет сорок лет. И пятьдесят. И шестьдесят. От этого стало тяжко.