Безумие толпы. Как мир сошел с ума от толерантности и попыток угодить всем

В биографии Франклина Делано Рузвельта (2000) X. У. Брэндс вскользь упоминает о полиомиелите, которым страдал 32-й президент. От мужчин поколения Рузвельта, писал он, «ожидалось, что они встретят несчастье с плотно сжатыми губами. Судьба была тогда более капризной. Когда каждый был жертвой в той или иной степени, никто не завоевывал сочувствия, нося свою жертвенность как отличительный знак». Такие размышления говорят о возможности того, что экстраординарное количество утверждений о положении жертвы в последние годы может на самом деле не указывать на то, на что, как кажется сторонникам интерсекциональности и социальной справедливости, они указывают. Вместо того, чтобы демонстрировать избыток угнетения в наших обществах, обилие таких утверждений может в действительности говорить о недостатке угнетения. Если бы люди были так угнетены, разве у них было бы время или желание слушать каждого, кто почувствовал необходимость объявить, что речь писателя на литературном фестивале расстроила его, или что недопустимо продавать буррито, будучи «неправильной» национальности?

Положение жертвы, а не стоицизм и не героизм, стали чем-то отчаянно рекламируемым, даже востребованным в нашей культуре. Быть жертвой – значит в каком-то смысле победить или по меньшей мере получить фору в великой гонке угнетения. В основе этого любопытного явления лежит одно из самых важных и ошибочных суждений движений за социальную справедливость: что угнетенные люди (или люди, которые утверждают, что они угнетены) в чем-то лучше других, что есть некоторая порядочность, чистота или доброта, которые происходят из того, чтобы быть частью такой группы. В действительности же страдание само по себе не делает человека лучше. Гомосексуал, женщина, чернокожий человек или трансгендер могут быть такими же нечестными, лживыми и грубыми, как и любой другой человек.

В движении за социальную справедливость существует предположение, что, когда интерсекциональность сделает свое дело, и матрица конкурирующих иерархий наконец будет уничтожена, наступит эра всеобщего братства. Но более вероятным объяснением человеческих мотивов в будущем станет то, что люди продолжат свободно вести себя точно так же, как они это делали в течение всей истории, что они продолжат проявлять те же импульсы, слабости, страхи и зависть, которые двигали нашим родом до сих пор. Например, нет причин полагать, что если все общественные несправедливости будут сглажены, и все работодатели наймут правильное количество «разнообразных» людей в свои компании (в разбивке по гендеру, сексуальной ориентации и расе), то все сотрудники отдела кадров откажутся от своих должностей. Кажется по крайней мере возможным то, что шестизначные зарплаты будут настолько же труднодостижимыми, насколько и сейчас, и что те, кто сумел получить их, представив враждебную интерпретацию общества, не откажутся от своих зарплат, когда их работа будет завершена. Более вероятно то, что класс наемных работников знает, что эта задача неразрешима и что они обеспечили себя работой на всю жизнь. Они будут оставаться на этих должностях столько, сколько смогут, до тех пор, пока не будет признано, что их решение проблем общества не предлагает никакого решения вообще – только приглашение к безумию, широкому и дорогостоящему как для отдельного человека, так и для общества в целом.

Можем ли мы склониться к великодушию?

Объясняя использование словосочетаний «Убейте всех мужчин» и «белые люди» в уничижительном смысле, Эзра Кляйн сказал, что, читая эти слова, он почувствовал, что «склоняется… к великодушию». Это означает, что он смог интерпретировать слова «Убейте всех мужчин» как фразу «было бы здорово, если бы мир не был таким ужасным для женщин», а слова «Отмените белых людей» как критику «доминирующей властной структуры и культуры». Почему он склонялся к великодушию в этих случаях? Кажется – как мы видели это на примере «говорящего, но не его слов» – что сильно политизированные люди готовы интерпретировать даже экстремальные слова от своих политических единомышленников в великодушном и снисходительном свете, а читая слова тех, кто относится к противоположному лагерю – видеть их в настолько негативном и враждебном свете, насколько это возможно.

Может ли дух великодушия распространиться шире? Если бы люди могли ощутить некоторую долю великодушия при интерпретации слов других, даже тех, кто принадлежит к противоположной стороне, возможно было бы некоторое ослабление вражды. Проблема состоит в том, что социальные медиа этого не поощряют. Они поощряют в точности противоположное. Не имея возможности встретиться, а также не имея никакой необходимости в том, чтобы встретиться, люди усиливают свое возмущение. Когда вы находитесь лицом к лицу с человеком, его гораздо сложнее свести к одной-единственной фразе, которую он произнес, и отнять у него все характеристики за исключением одной.