Безумное благо

Вы взяли с полки экземпляр «Разрушительной любви», пролистали большим пальцем страницы. В ваших названиях часто встречалось слово «любовь». Всего вы написали два романа и тридцать пять новелл, из которых только тринадцать вышли отдельным изданием. Ваши поклонники рвут друг у друга из рук остальные двадцать две, рассеянные по разным толстым журналам.

— Видите ли, беда в том, что нужно быть чертовски испорченным, чтобы суметь заставить людей мечтать. Моя излюбленная тема — ускользающая красота. How do we deal with grief and loss? [35]Не слушайте, я пьян. Моя первая жена бросила меня в тот самый день, когда был убит президент Джон Фицджеральд Кеннеди. Мне повезло: в то время газеты уделили не слишком много места моей личной трагедии. Я еще спал. Накануне я напился. Я слишком поздно узнал новость. Я вечно злился на себя за то, что все узнавал последним. Элизабет уже не было. Она даже записки не оставила, ни слова. Все остальное улаживалось через моего адвоката. Ладно, не будем об этом. Давайте выпьем. Salud, pesetas y amor! [36]

Я еще полчаса слушал, как вы несете чепуху. На тридцать первой минуте мне надоело. Я спустился, чтобы принять душ. Мод спала на кровати. Ее плед соскользнул. Я укрыл ее плечи. Она пошевелилась.

— Терпеть не могу, когда смотрят на меня спящую, — сказала она.

— Но я все время на тебя смотрю.

— Не так. Это нечестно. Никто не имеет права. Сон — это кусок частной жизни.

— Хорошо, хорошо, — замахал я руками.

Если она так к этому относится.

— Ты шпионишь за мной. Мне это не нравится. Сначала ты смотришь, как я сплю, а потом все кончится частными детективами, которые будут повсюду за мной ходить, когда я не с тобой.

Снаружи уже не слышался птичий щебет. Вечер еще не наступил. Собаке запретили входить в дом, потому что утром она в очередной раз извалялась в коровьем навозе. Ее пытались отмыть, поливая из садового шланга, но запах оказался стойким. На одном из деревьев был шалаш. Ваша паранойя так отложилась у всех в мозгах, что в газетах даже писали, что это наблюдательная вышка. Разумеется, Мод захотела туда залезть. Она хотела все увидеть. Она уже давно не была такой, в настолько хорошей форме. Вы держали ее под руку, вы так ласково с ней говорили — с этим вашим акцентом, который мне никогда не удавалось воспроизвести, с этим вашим легким смехом, приглушенным щитовидкой. По утрам она вместе с вами ходила к почтовому ящику. Вы возвращались с охапкой конвертов или с парой книг в пупырчатой полиэтиленовой упаковке, которую вы давили пальцами — пупырышек за пупырышком. Девять десятых почты вы бросали в корзину, не открывая. Мод нравилось ходить с вами за покупками, толкать тележку по проходам меж полок супермаркета, выбирать цельнозерновой хлеб и бублики в булочной около магазинчика, где вы запасались газетами. Вы ездили на допотопном микроавтобусе «фольксваген». После обеда вас лучше было не беспокоить. Ваши сеансы медитации были священны. Ни за что на свете вы не пропустили бы ни одного. Неизменно они продолжались с двух до четырех. Вы запирались на ключ в своей комнате, в самом дальнем уголке дома. Я пользовался этим, чтобы вздремнуть на диване в гостиной или, если погода позволяла, на диване-качелях на веранде. Мод читала журналы, выдирала кулинарные рецепты, красила ногти на ногах. Мы встречались за чаем. Чайник на газовой плите издавал свисток локомотива, въезжающего в тоннель. Сухое печенье имело привкус пыли. Вы выглядели очень бодро. Буддизм шел вам на пользу. Я позволял вам подшучивать над моими всклокоченными волосами. Вы часто спрашивали у Мод, не скучает ли она. Она качала головой, краснея. Девушек и правда нужно почаще спрашивать, не скучают ли они. Мне следовало бы быть повнимательнее к таким вещам. Впрочем, надо признать, что вы не пытались нас приобщить к буддизму. Вы оставляли нас в полнейшем покое на время ваших духовных упражнений. Вы просто извинялись за то, что вынуждены ежедневно покидать нас на час-другой.

По кабельному каналу показали «Это плотское наслаждение». Вы питали настоящую страсть к молодой Кэндис Берген. [37]Вы видели все ее фильмы. Вы не пропускали ни одной серии «Мёрфи Брауна».

И снова Мод. Желтый свет играл на ее предплечьях. Ее худоба меня всегда поражала: повод для восклицательного знака. Она растянулась в шезлонге, покачивая пальцами ноги наполовину снятую туфлю. Она смотрела на меня без улыбки.

— Ты так странно относишься к людям, — сказала она.

(Это ее новый заскок: утверждать, что я ненавижу весь свет. Читай: я несносен.)

Я попытался представить себе ее фигуру при беременности. Мы больше не заговаривали о ребенке. Был бы у нее острый живот или она превратилась бы в шарик? Ходила бы она вразвалку, задыхаясь при каждом шаге, покрылись бы ее щеки сеточкой лопнувших сосудов? Беременные женщины на улицах выглядели либо неприлично счастливыми, либо стопроцентно изможденными. Середины не было. К какой категории принадлежала бы она?

— О чем ты думаешь?