Безумный лес

Филипаке спросил:

— А с писаниной своей что будешь делать? Не возьмешь с собой?

— Нет, — ответил я, — не возьму.

— Мне на память тоже не оставляй. Мне она ни к чему.

— Не оставлю.

Я собрал бумагу, исписанную за год всяким вздором. Разорвал на мелкие клочки. Нашел корзину. Набил ее доверху. Пошел в глубину сада. Высыпал обрывки в болото. Бумага не тонула. Тогда я подобрал ветку. Стал мешать болотную жижу. И мешал до тех пор, пока она не поглотила все клочки до последнего. Потом пошел к колодцу. Вытянул бадью воды. Вымыл руки. Сполоснул лицо. Умывшись холодной, как лед, и чистой, как слеза, водой, стал словно чище душой. С души смылась вся сажа и вся грязь, налипшая за последние годы.

Выброшенные и утопленные в болоте рукописи, над которыми я столько трудился, означали конец. В то же время они должны были стать началом. Пришла пора уйти из города. Как можно скорее. У меня было ощущение, что если я задержусь хотя бы на день, море грязи и океан помоев нахлынет на меня и навсегда погребет под собой. Ну уж нет! Этого мне не хотелось! Надо уходить. Скорее. Как можно скорее. Попытаться начать другую жизнь. Найти что-то другое. Попытаться писать по-иному. Как? Постараться узнать.

— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!

От многих слышал я эти слова. Однажды — этот день казался мне теперь страшно далеким — эти слова сказала мне и Валентина Булгун. И вот наконец я сказал их себе сам. А Валентина… Валентину тоже надо было забыть. Надо было забыть все и все переменить, если я хотел добиться успеха.

А я хотел добиться успеха.

Золотистым медом хотел я наполнить соты своей жизни.

Таким же золотистым медом хотел я наполнить и жизнь других людей.

— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!

Я вошел в дом. Однорукий увидел, что я беру свою сумку. Спросил:

— Уходишь?

— Ухожу.

— И где ты собираешься ночевать? Сейчас полночь.

— Где-нибудь переночую.

Когда я затворял за собою калитку, Корноухий набросился на меня с лаем. Он знал, что Деспа умерла и теперь никто не выбранит его и не ударит.

Мне казалось, что я пьян. Потом мне стало казаться, что я трезв. И снова показалось, будто я пьян.

Пошатываясь, я медленно брел по Дунайскому проспекту, вверх, к центру города, где стояла бронзовая статуя генерала Манту. Миновал аллею старых каштанов. Прошел мимо полицейского. Он ничего не сказал мне. И я тоже не заговорил с ним. Закурил сигарету. Вдохнув дым, вдруг ощутил запах паленого мяса. Примял пальцами горящий кончик сигареты, отшвырнул ее прочь. И зашагал дальше. Шел, пока не устал. Присел на край тротуара. Рыдания душили меня. Я расплакался. Город спал непробудным сном. Наконец слезы иссякли. Я поднялся и медленно, нетвердыми шагами заковылял в сторону вокзала. До самого рассвета гулял взад-вперед по пустому перрону. Вместе с рассветом из Турну пришел поезд на Бухарест.

Я сел в поезд. Через несколько минут паровоз свистнул и тронулся, волоча за собой длинный хвост вагонов. Я навсегда оставлял старый, убогий городок, затерявшийся среди плоской, бескрайней равнины. Давным-давно, в незапамятные времена, эта равнина была покрыта огромным буйным лесом, который орда завоевателей, владевшая в те поры всем краем от Дуная до Карпат, окрестила на своем языке Делиорманом, что значит Безумный лес…

1963