Безумный Монктон

— Итак, время шло, а поиски мои все продолжались, порой я оставлял их ненадолго, потом возобновлял. К чему бы я ни прикасался, повсюду мне встречались манившие меня все более находки. На Божий свет являлись страшные признания в давних преступлениях, ужасные улики тайного порока, надежно избежавшие всех взоров, кроме моего. Подчас эти открытия касались той или иной части аббатства, навсегда приобретавшей для меня пугающую притягательность, подчас — каких-либо старинных портретов в картинной галерее, на которые мне становилось страшно подымать глаза. Мои находки внушали мне порою такой ужас, что я решался навсегда оставить поиски, но не имел твердости исполнить задуманное: искушение в конце концов овладевало мной с такою силой, что всякий раз я поддавался ему вновь и вновь. Наконец я нашел некогда принадлежавшую монахам книгу, на чистой странице которой было написано все пророчество целиком. Этот первый успех окрылил меня, заставив снова углубиться в семейные хроники. Я и по сей день ничего не знаю об этом загадочном портрете, однако необъяснимое чувство, сообщившее мне уверенность в том, что он словно списан со Стивена, сообщило мне уверенность и в том, что дядя имеет большее касательство к пророчеству и знает о нем больше, чем любой другой. У меня не было способа снестись с ним, равно как и возможности проверить, верна ли моя странная идея, однако настал день, когда мои сомнения были разрешены раз и навсегда с помощью того самого ужасного свидетельства, которое и нынче стоит передо мной в этой самой комнате.

Он остановился на минуту и, посмотрев на меня пристально и с явным подозрением, спросил, верю ли я его рассказу. Не колеблясь ни секунды, я ответил утвердительно, что, по-видимому, рассеяло его сомнения, и он продолжал:

— Как-то прекрасным февральским вечером я стоял в одной из нежилых комнат западной башни аббатства и любовался закатом. Перед самым заходом солнца на меня незаметно нашла какая-то странная одурь, которую не передать словами: я ничего не видел, не слышал, не осознавал. Это полное беспамятство нашло на меня внезапно. То не был обморок, ибо я оставался на ногах и ни на дюйм не сдвинулся с места. Не знаю, возможно ли такое, но я бы сказал, что то было отделение души от тела, только временное, а не смертное. Впрочем, безнадежно пытаться описать тогдашнее мое состояние. Назовите его как угодно: трансом, каталепсией — не важно, известно мне лишь то, что при полной потере чувствительности — а я был истинный мертвец душой и телом, — я продолжал стоять у окна, пока не село солнце. Тут ко мне возвратилось сознание, и, когда я вновь открыл глаза, против меня, слабо фосфоресцируя, стоял призрак Стивена Монктона, как он стоит против меня и подле вас сию минуту.

— Это произошло прежде, нежели известие о дуэли достигло Англии? — осведомился я.

— То было за две недели до того, как об этом стало известно в Уинкоте. Но, и получив весть о дуэли, мы не знали, какого числа она произошла. Я узнал точную дату, лишь когда во французской газете появился документ, который вы только что читали. Вы помните, под ним стоит число — двадцать второе февраля? А дуэль, как там говорится, состоялась два дня спустя. В тот вечер, когда мне явилось привидение, я пометил дату в своей записной книжке. То было двадцать четвертого февраля.

Он снова смолк, будто ожидал от меня каких-то ответных слов. Но, услыхав такое, что я мог сказать? Что мог об этом думать?

— В первую же минуту, несмотря на шок, испытанный от вида призрака, я подумал об ужасном семейном пророчестве, и тотчас ко мне пришла уверенность, что это загробное видение — знак, упреждающий меня о роковой судьбе. Как только я несколько опамятовался, я решил удостовериться в подлинности созерцаемого, испытать, не жертва ли я собственного больного воображения. Я покинул башню — призрак покинул ее вместе со мной. Под каким-то предлогом я приказал как можно ярче осветить гостиную — призрак все так же стоял против меня. Я спустился в парк — и увидал его при ясном свете звезд. Я ушел из дому и, проделав долгий, многомильный путь, добрался до моря, но и там высокий, черный, корчившийся в смертной муке человек, не оставлял меня ни на мгновенье. Я более не сопротивлялся року. Я возвратился в аббатство и постарался смириться с бедой. Но это было выше моих сил. Мне была дарована единственная надежда, более дорогая мне, чем собственная жизнь. У меня была жемчужина, и я содрогался при мысли, что могу ее лишиться, и когда как грозное предупреждение, как роковое препятствие явился призрак и стал между мной и этой моей единственной жемчужиной, моей самой сокровенной надеждой, несчастье мое стало непосильно. Вы, должно быть, понимаете, о чем я говорю, вам, конечно, доводилось слышать, что я обручен и намереваюсь жениться?

— Да, не раз. Я и сам знаком немного с мисс Элмсли.