Безумный Пьеро

В Вондерленде приходилось идти осторожно, чтобы не наткнуться на поняш. Хотя пару раз путники пересеклись с ловчими отрядами: разноцветные лошадки отлавливали на дороге электорат и уводили к себе. Пьеро со товарищи их не интересовали: добычи и без того хватало.

И всё обошлось бы. Но позавчера мамонт учуял запах жареного хлеба и сдуру вылез на полянку, где три поньки затеяли пикничок. Они легко някнули зверя и устроили на нём весёлые покатушки по лесу. В результате мамонт свалился в овраг и сломал ногу. Там его пришлось оставить.

То ли это, то ли что другое привело к падению морального духа в коллективе. Бульдог стал погавкивать на носорога. Тот сначала огрызался, а потом наподдал псу так, что чуть не сломал рёбра. Пёс дождался, пока носорог уснёт, и вцепился ему в горло. Толку от этого не было никакого — прокусить каменную носорожью шкуру он не смог. Но тот обиделся всерьёз. И только остатки уважения к Пьеро удержали его от расправы над хулиганом.

На следующий день они нашли мёртвого грибовика-наркокурьера.

То есть сначала-то Пьеро заметил зайца. То был байк устаревшей модели. С выпученными глазами он нёсся хуй знает куда, лихо прыгая через ухабы. Седло на шее и болтающиеся стремена указывали, что у него совсем недавно был хозяин. Куда он делся — это был вопрос. Который, впрочем, никого не заинтересовал. Заяц был не нужен. Пьеро вполне устраивал носорог с его повышенной проходимостью. Бульдог дёрнулся было погоняться за байком, но быстро остыл. Носорог так и вовсе ничего не заметил.

Тело грибовика обнаружилось через полчаса в придорожных кустиках — в каковых Пьеро уединился по большой нужде. Сначала поэт на такое соседство подосадовал. Но для порядка обшмонал труп. И не пожалел. Покойный грибан-грибаныч в одеждах своих прятал ампулы, деньги — двести десять соверенов, не хухры-мухры, — а также хаттифнаттские шприцы, тонкие иголки и т. п. Особенно порадовала бутылочка с шариками айса. Скучающий без любимого снадобья поэт решил его употребить — ну совсем немножечко, всего один маленький шарюшечек, самый-самый малипусенький. Для этого, подумал он, не нужно даже останавливаться и слезать с носорога.

То ли концентрация активного вещества в шарике оказалась какой-то запредельной, то ли поэт одним шариком не ограничился. Так или иначе, его сильнейше ёбнуло по мозгам. Он взлетел в небеса чистого творчества и там парил, сравнивая на весах сердца строки свежесочинённого двустишия — "лови, дави птенцов любви". От изысканности аллитераций Пьеро охуевал, а заключённая в этих строках сверкающая бесконечность смыслов вштыривала и расколбашивала по всей длине Млечного Пути и даже более того.

Неизвестно, сколько времени он пребывал в поэтическом экстазе. Но пришёл в себя он на закате дня, на лесной опушке. Он был придавлен тушей носорога, а большой палец его левой ноги посасывал мелкий гадливчик.

Раздавив противное существо, Пьеро с трудом выбрался из-под туши. Всё тело болело, особенно правая сторона. С другой стороны, и опасностей вроде бы не наблюдалось. Всё было тихо, мирно. Даже благостно.

Пиздец, меж тем, приближался. Но Пьеро не чувствовал его неумолимой поступи.

Он сидел и размышлял о том, что же всё-таки произошло с носорогом и куда девался бульдог. Смутно припомнилась пелена восторга, собственные крики "лови! дави!" И топочущий носорог, полный ярости, на разрыв аорты…

— С-скобейда, — прошипел маленький шахид. До него дошло. Под айсом и под вдохновением его пробило на эмо-выброс. Проклятое "лови — дави" носорог, накрывшись эмо-полем, воспринял как руководство к действию. И понёсся за бульдогом. Раздавил он его или нет, неизвестно — но вот сам он такой гонки не перенёс. Видимо, сердечко не выдержало. Не мальчиком уж был он, носорог-то.

Так думал Пьеро — а пиздец был уже не за горою. Он шествовал по торной дороге, в чёрной шляпе-капелюше и чёрном, как ночь, лапсердаке.

И восседал он на слонопотаме.

ВИДЕНЬЯ И ДАРЫ

Началось у Буратины всё как обычно.

Бамбук возлежал на подстилке, окружающий мир был полон комбикормом. Деревяшкин ожидал по старой памяти, что сейчас появится Винька-Пунька или какая-нибудь вожделеющая поняша. Но нет — вместо того в распахнутое пространство заплыла рыбка-хуипка. Такая глазастенькая, такая губастенькая! Но Буратинушка не захотел её губ и глаз. Он засунул в неё палец и вывернул наизнанку.

С изнанки рыбка оказалась зайчуткой — изнаночносущегубой, изнаночносущеглазой. Кроме того, из неё высыпались вороха наслажденьиц, маленьких, но острых. Буратина их презрел. Он хотел в город с волнующимися флагами, и все эти страстишки-сластишки его не волновали.

Потом он увидел белую башню. На ней была высокая крыша из зелёной жести, а под крышей — окошечко из разноцветных стёклышек.

Буратина совершенно не удивился, вот даже ничуточки. Было и так понятно, что его занесло на Поле Чудес. Но теперь все эти чудеса были буратиновыми. То есть буратиньими. То есть чудесами распоряжался он — во всяком случае, до первого июля. А до первого июля было как до морковкина заговенья, то есть как всегда и до упора.