Резвые лошадки припустили по мостовой, увозя пропойцу в клетчатом костюме подальше от вокзала, где все еще с недоумением крутил головой обобранный юнец. На француженку-графиню Фокин не сердился. Дура баба любила все русское – тройки, сани, русских мужиков и терпела выходки Лаврентия до тех пор, пока тот не уморил по пьяному делу двух лучших графских лошадей. Ну, после этого держать такого конюха было бы совсем уж глупо, и Фокина выгнали из графских покоев в шею. Хорошо хоть, купили билет до Москвы. Но денег не дали, и браслетик восторженного молокососа оказался теперь как нельзя более кстати. Фокин вытряхнул браслет из рукава, куда притырил после того, как вынул у простофили из кармана, и попробовал на зуб. Увлеченный осмотром добычи, он не заметил, как внимательно в него вглядывается жандарм на привокзальной площади. Служивый буквально пожирал разжалованного конюха изучающим взглядом и морщил лоб, будто что-то припоминая. И вот наконец лицо его осветилось гримасой узнавания. Ну да! Конечно! Это же Семен Гомельский, бомбист-народоволец! Именно Гомельский на той неделе бросил бомбу в проезжавшую по Стромынке карету его сиятельства графа Закревского. Задержанные члены террористической группы позже рассказывали, что Гомельский тут же сбежал во Францию. Но в охранке им не поверили, решили, что врут. Дружка выгораживают. Фотографические изображения бомбиста разослали по всем жандармским управлениям, обещая за преступника изрядную премию. За живого ли, за мертвого – все равно. Короткая рука в форменном кителе быстро сунула в рот свисток, вторая принялась на ходу расстегивать кобуру, вынимая револьвер, а ноги уже несли жандарма следом за пролеткой. Шум на привокзальной площади на мгновение перекрыл резкий звук свистка, похожий на пароходную сирену. Затем сирена взвыла снова, и полицейский, раздувая щеки и продолжая отчаянно свистеть, запрыгнул в проезжавший мимо автомобиль, потрясая над собою револьвером.
– Стой, мерзавец! – кричал он на ходу, адресуясь к извозчику пролетки. – Стой, по лошадям стрелять буду!