Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов(изд.1971)

Инженеры сели к столу. Два — на одной стороне, два— напротив. Генерал Зигмаль, сидевший у дальнего края стола, оказался как бы председательствующим. Он молча оглядел всех по очереди и спросил:

— Кто из вас русский?

Баранников встал:

— Я.

— Можете сидеть. А вы? А вы?

После того как все назвались, генерал снова долго и бесцеремонно рассматривал каждого из них.

— Вы знаете, что случилось на заводе? — спросил он наконец.

— Никак нет,— ответил Баранников.

— В секторах, не затронутых случившимся, ничего знать не могут,— торопливо пояснил Гросс.

— Ну ничего, скоро узнают об этом поголовно все,— сказал генерал Зигмаль.— Случилось нечто непростительное: у вас на заводе обнаружено вредительство.

— Невероятно! — воскликнул Шарль Борсак, оглядывая коллег удивленным и растерянным взглядом.

Геперал Зигмаль пристально посмотрел на француза и, выждав паузу, продолжал:

— Мы уже установили, чьи подлые руки сделали это дело. Выловим и предадим суровому суду всех, кто затеял эту постыдную войну в потемках. Мы, немцы, любим открытую борьбу, а такую вот войну — исподтишка, из-за угла, когда противник к тебе спиной, мы просто не понимаем. Не можете ли вы объяснить мне, что руководит этими подлецами, какое понятие морали вкладывают они в эту свою подлость? Прошу вас, объясните мне.

Инженеры молчали. Тогда генерал обратился к Баранникову:

— Вы русский, а как раз ваши русские большие мастера подлой войны. Собственно, они такую войну и выдумали. Помогите же мне понять ее моральные принципы.

Баранников поднялся и с минуту стоял молча, смотря в противоположную стену. Как бы он хотел сказать этому хаму в генеральском мундире все, что он думал об их морали палачей и убийц и о благородном героизме советских людей! А заодно и о том, что победа не за горами и что за ней придет и страшная месть палачам. Но… это было бы равносильно самоубийству. Что же тогда сказать? Как ответить на вопрос так, чтобы не потерять достоинства советского человека и в то же время не вызвать у генерала никаких подозрений?

— Ну, ну, господин русский, я жду.

Баранников вздохнул и, повернувшись к генералу Зигмалю, сказал спокойно и рассудительно:

— Я думаю, что подобные действия каждый раз исходят из субъективных данных каждого отдельного человека. Мне, например, война чужда и противна. Я человек абсолютно мирной профессии созидания, а не разрушения. Сформулировать психологию и разгадать мораль неизвестного мне человека — непосильная задача.— Баранников помолчал, как бы пытаясь все-таки найти ответ. И, не найдя его, сказал: — Мне легче разгадать самую сложную техническую задачу.

— Интересно, а как же вы, господин русский, оказались на войне и попали в плен? — быстро спросил генерал Зигмаль.

— Не я оказался на войне, а война оказалась там, где я проводил отпуск,— у своего отца возле польской границы. Война закрутила меня, как бурная река щепку. Последовала целая цепь случайностей, случайно же закончившихся моим пленом, а не смертью.

— Но мирное население мы в плен не брали,— заметил генерал Зигмаль.

— Что вы? — искренне удивился Баранников.— Сколько угодно, и я один из таких. Я вам говорю чистую правду. Когда началась война, я находился в пограничном с Польшей поселке, отдыхал у отца. Запросите своих находящихся там людей, они проверят и убедятся, что все было именно так. Я потому и ненавижу войну, что это слепое, жестокое дело, в котором судьба человека — нуль.

— Вы, наверное, ушли в партизаны?

— Я оказался в плену в первый же месяц войны, когда ни о каких партизанах и слуха не было.

— Странно, в высшей степени странно,— недоверчиво проговорил генерал Зигмаль.— А как вы относитесь к Германии вообще?

— Это великий и умный народ,— ответил Баранников.— Работая здесь, на заводе, я увидел, как высок технический уровень немецкой промышленности, какие прекрасные инженеры заняты в ней.— Он остановился и вдруг спросил: — Можно откровенно сказать о том, чего я здесь не понимаю?

— Ну, ну, интересно.

— Я буду говорить только о том, что известно мне, что я сам пережил и переживаю. То, что война так обошлась со мной, я еще могу понять, но я отказываюсь понять, зачем я нужен Германии в состоянии получеловека.

— Что значит— получеловека? — Генерал многозначительно посмотрел на Гросса.— Я слышал, что вы здесь в весьма привилегированном положении.

Баранников улыбнулся:

— Весьма— это сказано излишне сильно. Да, последнее время я и мои присутствующие здесь коллеги живем относительно сносно. К нам возвращается ощущение человеческой жизни, и, ценя это, мы работаем в высшей степени добросовестно. Но до недавнего времени Германпя обращалась со мной, как с примитивной скотиной, будто главным ее, Германии, интересом было меня уничтожить, а не сделать полезным немецкому народу. Вот этого я понять не могу.

Генерал Зигмаль слушал Баранникова с явным любопытством, не замечая, как доктор Гросс посматривает на него с откровенным злорадством.

— Но вы сами сказали, что война — жестокая штука. Да и как нам не быть жестокими, если мы все время наталкиваемся на происшествия вроде того, что случилось теперь на вашем заводе?