Безумство (ЛП)

— Не думаю, что это правильно, что вы двое направляетесь туда сами. Думаю, что должен пойти с тобой, — говорит папа, прислоняясь к дверному косяку.

Похоже, сегодня утром он оделся соответствующим образом, на всякий случай.

Я хмыкаю себе под нос, пытаясь улыбнуться, но безуспешно. Отражаясь в зеркале, мое лицо выглядит комично искаженным. Если это лучшее, что я могу сделать, чтобы изобразить простую улыбку, тогда мне никогда не светит актерская карьера.

— Оставайся здесь, папа. Немного поработай. Жаль, что ты уже несколько недель не можешь продвинуться в работе над книгой.

— Книга? Какая книга? К черту книгу. — Он тихо смеется. — Это очень важно, Сил. Ты такая взрослая, слишком взрослая, но это будет очень тяжело для тебя. И определенно тяжело для Алекса. Может быть... я не знаю. Может быть, мое присутствие поможет.

У меня щиплет глаза, они горят так же, как горели всю прошлую неделю, каждый раз, когда я думала о стуке в дверь, который эхом разносился по квартире Алекса. Сейчас я едва держусь за нити своего здравомыслия. Я невольно обнаружила, что участвую в неминуемой игре в перетягивание каната, и каждую секунду мне приходится бороться, чтобы удержать руки на веревке, продолжать тянуть, тащить себя назад по воображаемой линии на песке, где я могла бы думать, дышать и существовать, не чувствуя, как нож вонзается в хрупкую плоть моего сердца.

Иногда в течение дня проходят минуты, даже часы, и боль ослабевает. Я не забываю, не могу этого забыть. Но на короткие промежутки времени мои измученные нервы немеют, обезболиваются, и я обманываю себя, думая, что могу справиться с этим, что наконец-то смогу собраться с мыслями. А потом кто-нибудь говорит что-нибудь об Алексе или Бене, или предлагает мне помощь, и веревка рвется в моих руках, выпуская кровь, сбивая меня с ног и снова втягивая в хаос.

А Алекс... Боже, Бен даже не был моим братом. Само собой разумеется, что Алекс просто раздавлен. Знаю, что это глупо, он никогда бы этого не сделал, но мне страшно по ночам, что я проснусь от сообщения, что он покончил с собой.

Папа не хочет ничего плохого — он просто предлагает поехать с нами, потому что любит меня больше жизни, и заботится об Алексе тоже, но его доброта невольно поставила меня на колени. Я закрываю глаза и делаю ровный вдох, умоляя саму себя.

Нет.

Не делай этого.

Не смей, Сильвер Париси.

Ты не будешь плакать, черт возьми.

Мне уже дважды пришлось заново накладывать макияж; если я сейчас снова начну плакать, то у меня будут воспаленные глаза и буду хлюпать носом, когда приеду за Алексом, а я не могу... не могу так с ним поступить. Он был сильным для меня так много раз до этого. Сейчас мне нужно быть сильной для него.

Рассеянно беру черную повязку, которая висит на верхней части моего зеркала, пробегая пальцами по грозди маленьких черных шелковых цветов, которые украшают её. Горло пульсирует, когда я смотрю вверх, находя свои собственные глаза в отражении. Я не смотрю на папу. Если я это сделаю, то точно разрыдаюсь.

— Алекс не хотел, чтобы даже я приезжала. Думаю... — Боже, черт возьми. Это уже очень тяжело. Как, черт возьми, я собираюсь пережить сегодняшний день? Как я смогу смотреть в глаза своему парню, не разрыдавшись?

Не так давно он сказал что-то такое, что не выходит у меня из головы.

«Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится. Я не могу видеть твою боль и не чувствовать ее. Я не могу видеть, как ты страдаешь, и не чувствовать, как внутри меня что-то увядает и умирает. Я не могу видеть, как ты ранена, и не чувствовать, что я чертовски тебя подвожу».

Эмоции в его голосе поразили меня. Я видела, что он действительно имел в виду то, что говорил, что он страдал, потому что страдала я, но я думала, что это был жест, какой-то знак привязанности. Попытка с его стороны попытаться взвалить на свои плечи часть тех страданий, которые давили на меня. Но теперь я все понимаю. Я хочу взять на себя непосильную ношу, которая вдавливает Алекса в пол, но это чувство внутри меня — нечто большее. Гораздо большее. Я чувствую, что умираю. Я чувствую, что подвожу его, потому что ничто из того, что я могу сделать или сказать, никогда не смягчит эту боль. Какой бы мерой ни была взвешена душа, я чувствую, как она просачивается наружу, кусочек за кусочком, унция за унцией, шепот за шепотом. Каждую секунду, когда Алессандро Моретти приходится жить с осознанием того, что его младший брат мертв, я чувствую, что умираю от боли.