Безумство Мазарини

Твой папа теперь далеко, Колен, очень далеко. Но ты не грусти. Надо набраться терпения. Ты снова его увидишь. Когда-нибудь ты с ним встретишься.

Когда-нибудь ты с ним встретишься…

С тех пор мне не дает покоя вопрос: мама прошептала это, чтобы меня утешить? Она говорила про рай и про небо? Это были всего лишь сказки, которыми обычно успокаивают детей? Вся эта чушь, в которую я никогда не верил?

Назавтра ко мне пришла Брижит. Мне кажется, была уже вторая половина дня. У меня тогда было смутное представление о времени. Она рассказала, что моя мама тоже отправилась на небо, к папе. Пробормотала скороговоркой, что она попала в автомобильную аварию. Что не мучилась. Что хотела уйти к папе. Что ушла к нему.

Я сразу поверил Брижит, поверил и продолжаю верить каждому ее слову. Не про небо, само собой, про аварию. Наверное, потому, что это звучало правдиво. Наверное, потому, что я уже видел маму почти мертвой. Потом Брижит сказала, что теперь я буду жить с ней и с дядей Тьерри. Насколько я помню, она почти ничего к этому не прибавила. Не говорила, чтобы я держался или еще что-нибудь в том же роде, не спрашивала, грустно ли мне, скучаю ли я по родителям. Вероятно, ей тоже было не по себе. А сам я, думаю, предпочитал, чтобы все это прошло так, без разговоров. Брижит ни о чем меня не спросила. Тьерри тоже, он ждал в соседней комнате.

За десять лет мы больше ни разу об этом не говорили. Ни разу. День шел за днем, а о моей матери и моем отце, Анне и Жане, больше никто не упоминал.

По молчаливому согласию между нами.

Это называется табу.

Теперь я понимаю, что не говорить со мной о родителях — лучшее, что Брижит и Тьерри сделали для меня. Не донимали ласками, психологическими разборами или ностальгическими воспоминаниями.

Не обсуждали это, забыли, оставили меня в покое.

Я не слишком привязан к дяде и тете и не в восторге от них. Они, скажем так, люди другого типа. Мне стало тесно в их пошлом мелкобуржуазном мирке. Надоел бытовой расизм. Тупые друзья. Убогие знакомые. Но они, по крайней мере, никогда не доставали меня моими чувствами к родителям, обошлись без слезливых воспоминаний о трагедии. Ни разу меня не выставляли диковиной, которую выводят к гостям после ужина: Бедный ребенок, потерял родителей, когда ему и шести лет не исполнилось… Мы его приютили. Нелегко тебе пришлось, должно быть, да, малыш?

От этого, дядюшка и тетушка, вы меня все же избавили. И на том спасибо.

6. Смутные предчувствия

Среда, 16 августа 2000, 16:02

Пенитенциарный центр Мазарини, остров Морнезе

Симон Казанова и лейтенант Дюллен несколько мгновений молча изучали друг друга. Из цитадели на большой скорости вылетели два джипа. Лейтенант почти дружески улыбнулся, явно рассчитывая на ответную улыбку Симона. Нашел способ привлечь его на свою сторону, ничего не объясняя.

— Не пугайтесь, мсье Казанова, это всего лишь тактические учения.

— Тактические учения? — удивился Симон.

Лейтенант наградил его еще одной заговорщической улыбкой — можно подумать, они вместе воевали в Афганистане или Катанге. Приблизившись, офицер доверительно произнес:

— Вот именно, мсье Казанова. Тактические учения. Тренировка, если вам так больше нравится.

— Для обычной тренировки они слишком уж стараются. Вы им пообещали вечером костер на пляже и пение под гитару?

Лейтенант, не сумев скрыть раздражения, стиснул рукой в перчатке белый ремень.

— Мсье Казанова, не думаю, что должен рассказывать вам что-то еще. Мы на вас рассчитываем. Серьезно. Вы играете решающую роль в том, что касается местных жителей и туристов. Я говорю искренне. Ваша задача — убедить их, что нет никакой опасности, никакого повода для беспокойства.

Решающая роль? На его-то должности? Симон Казанова не верил ни единому слову Дюллена.

Из крепости вышли еще три охранника с немецкими овчарками, похоже, отсидевшими двадцать лет в заключении — если судить по тому, как они натягивали поводки, принюхиваясь к вольному воздуху.

— Полагаю, собаки тоже тренируются, — заметил Симон. — Им же тоже надо размять лапы.

Офицер и глазом не моргнул, стоял все так же прямо в своем безупречном мундире, смотрел из-под козырька.

— Лейтенант, — начал Симон, стараясь не отводить глаз, — давайте начистоту. Если хотите, чтобы я с вами сотрудничал, будьте поразговорчивее.

Лейтенант поправил козырек, не сдвинувшийся ни на миллиметр. Веки прикрыли глаза подобно двум железным занавесам. Улыбка исчезла. Тело напряглось, как у классного надзирателя, когда тот свистком оповещает об окончании перемены.

— Я сказал все, что вам надо знать, мсье Казанова. А теперь займемся каждый своей работой. Я знаю, что должен делать. Вы тоже. Постарайтесь, чтобы на острове Морнезе не случилась паника.