Безумство Мазарини

— Нет, я не думаю, что ты треплешься или врешь. Просто ошибаешься. Подумай, как ты мог узнать своего отца, если много лет его не видел? Человек забывает лица людей, которых последний раз видел, когда ему было шесть лет.

— Да в шесть лет люди запоминают! А лицо своего отца я вот уже десять лет вижу каждый день. Каждое утро и каждый вечер! Через несколько дней после гибели родителей мои дядя и тетя дали мне фотографию папы и мамы. Увеличенную. В рамке. Я поставил ее на тумбочку у кровати. Они никогда со мной не разговаривают о моих родителях, но хоть это сделали. На фотографии мы втроем — я, папа и мама. Мы все улыбаемся, стоим на фоне аббатства, под солнцем острова Морнезе. Лица крупным планом. Так что сам понимаешь…

— Угу…

— А чуть больше года назад я рылся в дядиных ящиках и нашел коробку с фотографиями. Мои фотографии от нуля до шести лет. И десятки снимков родителей, на острове и даже до того. Их свадебные фотографии. Отпускные. Я даже фильм нашел!

— Фильм?

— Да, видеокассету. Коротенький фильм, моя тетя сняла его на портативную видеокамеру здесь, на острове. Там минуты три, не больше.

— И что там, на этой кассете?

— Почти ничего. Взрослые едят под открытым небом, рядом с руинами. Я на этой кассете тоже есть, мне там пять или шесть лет. Играю рядом.

— И на этой кассете есть твой отец?

— Да.

— Твой отец и твоя мать?

Я на мгновение замялся.

— Да.

Я и в самом деле узнал отца и мать. Мама все время смеялась. Она держала большую тарелку с нарезанными овощами и угощала сидящих за столом — красивая, радостная. Но отец сидел не рядом с ней. Он был на другом конце стола, рядом с очень молодой и очень хорошенькой девушкой, спортивной, рыжей, с очень короткой, под мальчика, стрижкой, и одежда у нее тоже была очень короткая. Камера медленно двигалась вдоль стола, снимая всех общим планом. Мой отец под столом — мама не могла этого видеть, она была напротив — гладил голую ляжку девицы. Поведение отца было недвусмысленным. Он это проделывал незаметно, но долго, даже залез под юбку. Судя по моему возрасту, фильм был снят за несколько месяцев до гибели родителей.

— За десять лет люди стареют, — продолжал убеждать меня Арман.

— Не настолько. С тридцати пяти до сорока пяти не так уж и стареют. И потом, какого черта, если я говорю, что узнал его, можешь ты поверить или нет?

Армана и это не убедило.

— Ты видишь то, что хочешь увидеть. Из-за предсказания твоей мамы, ты мне сам рассказывал. «Ты еще встретишься с папой». Ты думаешь, что твой отец жив, а на самом деле она говорила про рай и боженьку. Логично? И вот ты возвращаешься сюда, надеясь снова увидеть отца живым, и принимаешь за него первого встречного, который на него похож. Как утенок, который принимает за свою маму первое, что увидит, вылупившись из яйца, даже если это покрышка или башмак. Говорю тебе, все логично.

— Арман, там не только мамино предсказание. Есть еще и доказательства. Куча доказательств.

Арман приподнялся на постели и посмотрел на меня с улыбкой, как следователь на адвоката какого-нибудь мафиозо.

— Валяй, я слушаю.

— Видишь ли, мои дядя и тетя знают, что папа жив. Они никогда не упоминают о нем при мне, но иногда проговариваются. Когда Тьерри или Брижит созваниваются с давними друзьями, которые остались на острове, я вылавливаю из разговоров фразы типа «передай ему привет, скажи, что все в порядке, Колен здоров». А когда я спрашиваю, кому это — ему, они всегда смущаются и говорят: никому, ты его не помнишь.

— И это ты называешь доказательствами? — зевнул Арман.

Он меня достал! Мади приняла мою версию, не задав ни одного вопроса.

— Это еще не все. Тьерри и Брижит говорят о моем отце в настоящем времени, например: «Жан, он такой», «Жан так думает»… Но никогда не произносят его имени в моем присутствии — только когда говорят между собой и думают, что я уже сплю. А я со временем прямо-таки профессионально научился притворяться глубоко спящим.

— Повезло.

Глаза у Армана закрывались сами собой. Я встряхнул его за плечи:

— Подожди! Я не закончил! Я собрал и другие доказательства. Задолго до кассеты я нашел в старом альбоме с семейными фотографиями, спрятанном в шкафу в спальне дяди с тетей, открытки с подписью «Жан». А мне было категорически запрещено туда залезать. Я порылся и нашел с десяток открыток, полученных за десять лет, первая была послана, когда мне еще и семи не исполнилось. Все отправлены с острова Морнезе или откуда-нибудь поблизости, с пляжей или из городов на берегу Ла-Манша, из Портбая, Барневиля, с Шозе, из Сиувиля. И во всех ерунда вроде «погода хорошая, только ветрено; у меня все в порядке, надеюсь, у вас тоже; думаю про малыша». А главное — слушай внимательно: все подписаны «Жан». Что ты на это скажешь?

— Что на берегу Ла-Манша не один Жан, балда, и что ты наверняка не знаешь почерка своего отца.

Этот тип способен рассуждать, засыпая на ходу. До чего же он меня бесит!

— Допустим, но это обычные открытки, зачем же их спрятали? Сохранили и спрятали?

— Понятия не имею. Но разве не все так поступают? Хранят разное барахло?