Безвозвратно утраченная леворукость

Наверное, в этом месте хорошо было бы сделать несколько эффектных замечаний о мерзкого вида серо-бурой дворняге по имени As, которая красовалась на одной из первых иллюстраций в букваре Фальского и своей знаковой зловещностью охраняла от меня вход в волшебный сад письменного языка, а также о баррикаде из грозных предметов, которые преграждали дорогу к выходу из туманного края неграмотных. Это были помешенные внизу страницы картинки к словам, начинающимся соответственно на букву А или на букву S. И так уж сталось, что каждая из этих вещей по сей день наделена для меня враждебной силой. Auto (автомобиль) может переехать человека на дороге, Sanki (санки) могут человека умчать к Партечницкому потоку, Aligator (аллигатор) известно что может с человеком сделать. А надо всем этим вдобавок трепетала крыльями и грозно ухала очень злая Sowa (сова). Но я не боялся ни собаки, ни аллигатора, ни совы, я боялся демона беспомощности, который жил во мне и который никак, ну никак не позволял мне, согласно Божьему велению, написать букву S правой рукой.

Ведь, в сущности, то, что я не умел написать букву S правой рукой, еще не самое страшное. В конце концов это могла быть обычная неуклюжесть или лень. О каком-то особом моем отклонении свидетельствовало то обстоятельство, что я эту проклятую букву свободно и ловко мог написать левой. Мало того, что я страдал косоглазием, мало того, что носил очки, мало того, что вообще был болезненным ребенком, так я оказался к тому же еще и левшой, то есть полным дегенератом. Косоглазие в сочетании с леворукостью было таким нагромождением физических убожеств, которое в те времена (конец пятидесятых) и в тех краях (заселенный исключительно работящими и золоторукими лютеранами городок Висла) обрекало меня если не на немедленное физическое уничтожение, то на тоскливое растительное существование за бортом благополучного общества. Вопрос был не в том, научусь ли я писать, а в том, буду ли я жить и как я буду жить. Так что отец метался в ярости под потолком. Взмывать вверх ему удавалось тем проще, что был он мелкого телосложения и очень маленького роста. И распирающие его невесомое тело бешенство и энергия с безумной легкостью преодолевали законы гравитации. Когда примерно через десять лет я узнал прозу Шульца[12] и наткнулся там на мотив птичьей метаморфозы отца, то читал этот фрагмент, ощущая небывалое братство с автором «Коричных лавок», при этом не без чувства превосходства.

У меня, понятное дело, не возникает даже тени мысли как-то сравнивать себя с этим гением прозы, но в сопоставлении отцов, причем по одному-единственному пункту воздухоплавательного мастерства, я не вижу ничего неуместного. Неуместным здесь может показаться разве что признание, что мой Старик летал гораздо лучше шульцевского, но тут уж ничего не поделаешь, такова правда, и я не стану прикрывать ее вуалью ложной скромности. В таракана Старик у Шульца, разумеется, превращался мастерски, а вот в птицу — похуже, полеты ему не давались. Физически он лишь слегка уподоблялся королевскому кондору: «…забывшись, срывался со стула и, маша руками, точно крыльями, издавал протяжное пение, а глаза его заволакивались мутью бельма. Потом, сконфуженный, он смеялся вместе с нами и старался выходку свою представить шуткой»[13].

Мой отец парил в воздухе угрюмо и безо всяких шуток, в нем не происходило никаких птицефизических метаморфоз, он был просто адъюнктом Горно-металлургической академии, умеющим летать. Он облетая круглый стол, за которым я сидел, с минуту кружил около висящей над этим столом лампы, а потом над супружеской кроватью летел в направлении двери, он даже особо не шевелил руками, ему не надо было имитировать движения крыльев, просто в нем была первобытная реактивная сила полета, он проносился через маленькую комнату, в который жили Дед и Бабушка, через прохладные сени долетал до кухни и возвращался оттуда спустя какое-то время, принося хлопающие в воздухе, с каждым разом все более крупные листы упаковочной бумаги. Он руководствовался характерным для него соображением: на чем более солидной бумаге доведется мне поставить букву S и чем крупнее и внушительнее она получится, тем с образовательной точки зрения это будет результативнее и надежнее. Вообще у него была тяга к вещам крупным, внушительным и надежным, которые должны служить годами, к ботинкам, которые велики на два размера, к гигантским зимним пальто и полушубкам, в которых я чувствовал себя, как в палатке; даже игрушки, которые он мне покупал, выглядели огромными и несокрушимыми.