Безвозвратно утраченная леворукость

Однажды со мной уже приключилось нечто подобное. Несколько лет назад поехал я на денек-другой к теще и тестю в Лапанув. Было знойное начало июня, душа моя и тело, как обычно в те времена, пребывали в мытарствах, и я алкал покоя и отдохновения. Поехал — и вот я там. Дышу свежим воздухом, плаваю в озере брассом; душевная дрожь унимается, аппетит возвращается. Удобно вытянувшись на лежаке, с неодобрением наблюдаю, как теща и тесть в поте лица надрываются на грядке, читаю бульварную литературу, время от времени смотрю какую-нибудь приятную телепередачу. Гармония. Покой. Гомеостаз. Земля с убаюкивающим скрипом вращается внутри голубой скорлупы воздуха, и я вращаюсь на лежаке вместе с ней.

Но вот в один прекрасный день с привычной беззаботностью гляжу я в телевизор — и что же я там вижу? А вижу я, что близко знакомый мне поэт и борец за независимость Ян Полковский (для друзей Полпот) становится пресс-секретарем правительства. Я испытал волнение, потому что человек испытывает волнение, когда какого-нибудь знакомого видит по телевизору, — в общем, я испытал волнение, и накрыла меня волна воспоминаний. Мне вспомнился самиздат, вспомнился «Запис»[1], на страницах которого Ясь Полковский (для друзей Полпот) с успехом дебютировал, вспомнилась черная ночь военного положения, устный выпуск журнала «НаГлос»[2], переполненный до краев зал краковского КИКа[3] в котором Полнот вибрирующим голосом и в вибрирующей тишине читал свои горькие и проникновенные стихи, и вспомнился Ян Блонский, который столь же проникновенно эти стихи разбирал. Вспомнилось, как вместе с другими борцами за независимость играли мы в футбол в Парке Йордана, (Полковский играл в футбол лучше всех известных мне поэтов, был достаточно техничен и, как говорят, заряжен на ворота, при этом не сторонился игры брутальной, а еще любил, увы, неспортивно обзывать противников коммунистами, что производило особый эффект и совершенно парализовывало ряды порой играющих с нами малолеток.)

Вспомнились мне банкеты, вечеринки и попойки, неизменно антигосударственные по своей сути. (Ясь выпивал умеренно, но столь же умеренной была и сопротивляемость его организма — после первого же стакана он с грубоватым, скажем так, шармом начинал приставать к женщинам. «Это что, траур?» — так нетрадиционно он завязывал диалог с дамой, если проницательно замечал, что на ней черное вечернее платье. После очередных доз, по мере их принятия, он пел антибольшевистские[4] песни, потом порол какую-то чушь, а потом засыпал сном бойца. В общем, собутыльник он был, как и все мы, славный, хотя порой и обременительный.)

Вспомнились мне, наконец, и стихи Яся, стихи необыкновенной красоты, стихи, которые производили на меня тогда и до сих пор производят огромное впечатление. «Так как же та строка звучала? / Соловые ли кони вступают в воды? / Или совсем иначе, не соловые, а осоловелые / не кони, а колени преклонивши / и не воды, а разводы каменных узоров мостовой?»[5]

Я ни тогда, ни сейчас не замечал в этой поэзии чрезмерной политизированности, и если пишу об авторе как о борце за независимость, то по более общим причинам. Может, была в Полпоте-поэте установка на определенную тональность; может, тот факт, что он перестал писать, — лучшее доказательство обретения Польшей независимости; может, московское ярмо являлось для него источником вдохновения, хотя сами эффекты этого вдохновения были намного богаче и глубже.