Безвременье

— Да есть тут небольшой подарок. Ты угадал.

— Интуиция. А кроме того, я всегда выполняю свои обещания.

Более осторожный спуск в обход, и мы стоим рядом, разглядывая первую добычу.

— Все ясно, — сказал Пров. — Магнитофон старой конструкции.

— Может, еще и работает?

— Не исключено, если подать напряжение от батареи фонаря. Но! — Он многозначительно поднял палец. — Прослушать кассету удастся один-единственный раз.

— Тогда не надо. Лучше проиграю в гдоме.

— Не донесешь. Запись исчезнет полностью. Это я гарантирую. Играть, так сейчас же, немедленно.

— Что ж, попробуем.

Пров достал отвертку и безжалостно выломал крепление первой бобышки, подсоединил провода к фонарю.

— Боюсь, внутреннего пространства не хватит — пленка будет попросту осыпаться внутрь кассеты. Ну, рискуем?

Он поставил блок на край открытого люка цистерны (усилитель!) и нажал кнопку пуска. Послышались шорохи и шипение, несомненно, означавшие, что пленка пошла. Мы замерли в ожидании. Потом раздался голос, от которого я окаменел, — это был хриплый, приглушенный голос Прова:

          Мы слилися вместе — я и машина, [1]

          мы силились с места прорваться сквозь ночь;

          и вот все едино — колеса и шины,

          и нервы гудят, и сомнения прочь!

          И намертво руки в баранку врастают,

          ты — часть меня, жизнью со мною живешь.

          Тебе тоже страшно, я знаю, я знаю,

          Но вывезешь, вывезешь, не подведешь!

Я глянул на Прова. Ни один мускул на лице его не дрогнул. Человек всегда слышит свой голос как бы изнутри и в записи может его не опознать. Неизвестный глашатай продолжал

          Как ломит от боли суставы кардана,

          как воет от ужаса хор шестерен!

          И фары за ветви хватаются пьяно,

          а сбоку, за ветром, звон похорон...

          Это неправда: машина, чтоб ездить.

          Не надо мне врать — она, мол, мертва.

          Мы собраны вместе в одном созвездьи,

          мы поняли оба, что...

Звук пропал, и я подумал, что сказочная жар-птица улетела безвозвратно, но, к счастью, площадной голос заявил снова:

          О, верьте мне, верьте, так бывает!

          Мы вырвались вместе к кромке дня.

          И чувствую телом — она умирает,

          она умирает, чтоб выжил я!

          Пусть паром спина моя клубится...

          До крови впилась... ремня...

Песня оборвалась, и на этот раз окончательно. Даже шипение прекратилось. Я первым пришел в себя.

— Ну, что скажешь?! — восторженно воскликнул я. — "Она умирает, чтоб выжил я". Каково? Как он тебя!

Пров несколько минут мрачно молчал, потом бросил бесполезный теперь магнитофон внутрь цистерны и вдруг, ухватившись за края люка, заорал туда так, что я оторопел:

          Рано ударили вы в литавры.

          Слушай, Володя, Прова — меня!

          Здесь успокоились ваши кентавры,

          здесь обретутся от нашего дня.

И, словно поставив точку, захлопнул люк.

Тона Чермета уже менялись на багрово-красные, а мы, порядком измотанные и голодные, еще продолжали свой путь.

Небольшой катерок речного класса стоял ровно на киле, как живой, в лучах предзакатного солнца, и мы, не сговариваясь, повернули к нему. Когда-то он был покрашен белой краской, и в носовой части еще просматривались буквы.

— "Пров...Пров..." — задумчиво пытался я восстановить облупившуюся надпись.

— "Проводник" — устроит? — сказал Пров и поднялся в рубку. — Ну что ты будешь делать, вот кажется мне, что ходил я на этой посудине и все тут! Даже эта зарубка на рукоятке штурвала знакома. Но долой лунный дым грез! Вся власть осязаемому реализму! Поищи-ка там в кубрике чего-нибудь подложить под бока, да и заночуем.

Пара хорошо сохранившихся пеноуретановых матов, снятые на время шарошлемы и проглоченные галеты "Гея" с приятным гастрономическим вкусом привели меня в благодушное настроение.

— Пожалуй, поверю в твою рощу. Дышится легче, чем в скафе.

— Это потому, что ты вдыхаешь аромат свободы, — пошутил Пров.

— А макушка нашего гдома еще видна. Скажи, разве не красив он в разливах лазерных вспышек связи?

— Да пошел он к дьяволу с этой красотой! Что ты видишь из своего окна?

— Соседний гдом за сто километров.

— Правильно. И я его вижу. Зимой и летом, в дождь и в снег, на закате и на восходе, из года в год я вижу эту километровую трубу. Меняется небо, набегают и уходят облака, но гдом торчит неизменно, точно столб посреди пустыни! Ведь это невыносимо!

— Но ведь и звезды тоже не меняются, они всегда одни и те же. За всю твою жизнь они не сдвинулись на нашем небосклоне и на миллиметр. Они что, тоже тебе надоели?

Пров засопел, не зная что ответить.

— Сравнил тоже... Вселенную с пальцем... Пространственно-временная бесконечность непостижима для ума... поскольку само время и пространство существуют в силу того... что существует бесконечность числовой оси... Такое не надоест...

Его голос становился все невнятнее, глуше, а вскоре и совсем умолк. Я же долго озирался по сторонам в непривычной обстановке. Ночь была великолепна. Звезды сияли ярче, чем в космосе. Причудливые тени Чермета окружали нас темными глыбами — нас одних, оставшихся вне цивилизации, — и что-то в этом было действительно новое, непередаваемое и тревожное.