Безвременье

— Только то бы помнить следовало, что отец твой, этого самого «пса» выслушивая, за тебя же в имназию платил. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоил, выкормил.

Старик смолк, и все снова тяжко-тяжко вздохнули.

Отчаяние взяло Ивана Яковлевича.

— А, ну их! Какое я, действительно, право имею эти порядки ломать? Что я могу сделать? Не буду ни во что вмешиваться. Погощу, буду их «утешать», как они выражаются. Да и всё!

Лежит в прескверном настроении и слышит: мать, — думает, что он спит, — потихоньку плачет и соседке жалуется:

— Мы его поили, мы его кормили, мы горбом сколачивали, мы за него в имназию платили. А что вышло? Лежит, как чужак, в доме. Другие дети, — ну, он поругается, ну, он и согрубит, — да видать, что он о доме думает. А этот, как камень. Получит письмо с почты от знакомых. И читать торопится, — из-за обеда вскочит, руки дрожат, покеда конверт разорвёт. И читает. Раз прочтёт, другой прочтёт. И ходит! И ходит! И писать сядет. А не так — разорвёт. И волнуется. От чужих ведь! Из-за чужих волнуется! А свои — хоть бы ему что! Что в доме ни делайся, — слова не скажет!

Вскочил Иван Яковлевич:

«Не годится так! Верно это! Свои они мне! Должен, я их жизнью жить! Их жизнью волноваться. Верно это мать!»

Видит как-то, — мать плачет.

— О чём, маменька?

— Как же мне, Ванюшка, не плакать? Пётр-то, легко ли, гармонь купил! Самое последнее дело, уж ежели гармонь! Завелась у человека гармонь, — какой же он работник? Ему не работа на уме, а гармонь. Как бы на гармони поиграть!

Иван Яковлевич её утешил:

— Ну, что вы, маменька? Ну, что, за беда, что Петя гармонью купил?.. Вы, как бы вам это сказать… Ну, словом, вы напрасно плачете. Ей Богу ничего дурного в этом нет.

— Учи, учи мать-то ещё! Дура у тебя мать-то!..

Старуха пуще залилась слезами.

— Он бы, чем мать-то пожалеть, её же и дурит!

Пошёл Иван Яковлевич к брату Петру.

— Ты вот что, Пётр. Ты бы свою гармонью бросил. Мать это расстраивает.

Брат Пётр посмотрел на него во все глаза.

— Гармонь — тальянка, первый сорт, об 16 клапанах, а я её «брось»?!

Пётр даже с места вскочил и руками себя по бокам хлопнул:

— Хорош братец, нечего сказать! Взаместо того, чтобы брату радость сделать, из столицы ему гармонью в презент привезти, — он на поди! И последнего утешения лишает? Выкуси, брат! Я эту гармонь-то, может, не один год в уме содержал! По воскресеньям согнувшись сидел. Другой мастеровой народ гуляет, а я заплаты кладу. Всё на гармонь сбирал. И теперь моё такое намерение, чтобы портрет с себя снять. Сапоги с калошами, и на коленях чтобы беспременно гармония. А он: выброси!

Пётр зверел всё больше и больше.

— Нас в имназиях не воспитывали, мы в ниверситетах не баловались. За нас денег не платили, из-за нас горба не наживали. Нас шпандырем лупили, когда вы там по имназиям-то гуляли. Нам какое утешение! А вы нас, братец, и последнего утешения лишить хотите? Тоже называется «братец!» Хорош братец, можно чести приписать!

Иван Яковлевич за голову схватился.

— И он прав! И все они правы! А больше всех мать была права, когда говорила, что чужие люди мне ближе, чем они. Да, да! Все, все мне близки, только не они!

Отчаяние охватывало его.

— Да неужели, неужели самые близкие мне люди: отец, который радуется, что его псом зовут, значит, заказами не забывают, — мать, которая ревёт, потому что в «гармони» погибель мира видит, — брат в калошах и беспременно с гармонью на коленках! Неужели они, они могут мне быть близки?!

И ужас охватывал его.

— Подлец ты, мерзавец ты, негодяй ты! Да ведь эти самые люди тебя своим горбом выходили! Ведь с голоду бы ты без них подох, вот без этого «пса», без этих людей «с гармонью». В гимназию-то кто за тебя платил? Сами голодали, тебя, негодяя, на плечах держали. А ты смеешь так о них…

До такого отчаяния человек дошёл, что однажды даже отцу объявил:

— Знаешь, что, батюшка? Я думаю всю эту учёность-то по боку! Всё это лишнее! Я сын сапожника, родился сапожником, сапожником и должен быть. Сяду-ка я вот к вам в мастерскую да начну…

Но отец только посмотрел на него искоса и сказал одно слово:

— Сдурел!

А мать закачала головой и заговорила с горечью, с болью, с язвительностью:

— Значит, все наши хлопоты-то, траты, труды, — хинью-прахом должны пойти? Сапожником он будет! А? Не доедали, не досыпали, а он на всё: тьфу! В сапожники!

Прямо потерялся Иван Яковлевич.

— Что ж делать? Что?

Захочет чем помочь:

— Постойте, я пойду дров наколю!

Улыбаются с неудовольствием:

— Пусти уж! Учёное ли это дело.

В рассуждение ли вдастся, чтоб стариков порадовать, — выслушают, вздохнув:

— Ты, известно, учёный!

И насупятся с неудовольствием.

Захочет разговор поддержать, отцу что возразит мягко, мягко.

— Перечь старику, перечь! — скажет отец.

А мать заплачет.

Совет подать, — и не дай Бог.

— Вы бы форточку отворяли, воздух чище будет.

Братья хмурятся, злобно сплёвывают в сторону:

— Тебе всё нехорошо у нас. И воняет у нас. И всё!

— Учёный! — с горьким вздохом замечает отец.

И начала в семью прокрадываться ненависть какая-то.

Отец велит «сыночка» к обеду звать, непременно зло скажет:

— Зовите… образованного-то!