Безымянная слава

— Не очень находчивый собеседник, — сказал о нем Петр Васильевич. — Молчит, не пьет и неизвестно о чем думает… А ты заметила, что твой салон лебезит перед Киреевым?

— Да, это такая мелкота, в конце концов, — ответила Нетта, наводя порядок в столовой. — Они боятся его…

Участники литературных вечеров резко изменили свое отношение к хмурому испанцу. Ни один из них не выступил в защиту Отшельника, некоторые возымели желание подружиться с Киреевым, то есть впутать его в литературные маленькие склоки, и все в глаза Степану похваливали его фельетоны, время от времени появлявшиеся в «Маяке». Ну и что же? Ровным счетом ничего. Нетта поставила в заслугу Степану то, что он не воспользовался этой переменой отношения к нему парадиза, не вмешивался в споры и отклонял предложения эхиста и космиста о совместном походе в подозрительный кабачок «Зеленый крокодил», почему-то считавшийся артистическим.

Да, Одуванчик был прав, но прав лишь отчасти. Фельетон об Отшельнике лишь помог Нетте заметить Степана, все остальное было заслугой самого Степана. Она как бы вновь и по-иному увидела человека, любящего ее глубоко и сильно — это она знала, конечно, — но сдержанного, ничего не требующего… Только видеться с нею, только смотреть на нее, только подчиняться ей в том бродяжничестве, которое увлекало девушку.

Как и Степан, она родилась на морском берегу, провела у моря первые годы своего детства и, очутившись снова на родине, казалось, вернулась в полузабытое прошлое, открыла глаза по-детски широко, спеша заменить смутные воспоминания о солнечной, цветущей стороне живыми впечатлениями, радуясь и удивляясь тому, что жизнь гораздо ярче воспоминаний.

Они встречались в условном месте, но будто случайно, невзначай, и разыгрывали шумное удивление.

— Вы? Неужели? Обман глаз. Не верю.

— Несомненно, это я. Могу предъявить просроченное редакционное удостоверение. Но вы ли это?

— Проводите меня немного… Куда? В том-то и дело, что я не знаю, куда иду.

— Исследуем проблему и совместно найдем решение.

Впрочем, им было все равно, куда идти. Они бродили по пригородам, где люди жили в крохотных мазанках, таких белых и живописных, что хотелось постучать в окошко и спросить, не под этой ли низко надвинутой черепичной крышей приютилось вечное счастье; выбирались в степь, густо заросшую пламенными и сиреневыми маками; возвращались в город, чтобы пройти по базару, который крикливо говорил на всех диалектах Черного моря, смеялся, показывая все зубы, и бранился, льстил, проклинал с упоением. Здесь они восхищались морскими чудами, покупали у старых, усатых караимок пряные сласти с причудливыми названиями, подхватывали на лету татарские, турецкие, греческие словечки и применяли их как придется, иногда позволяли себе выпить стакан кислого вина в кабачке, прохладном до озноба, если это можно было сделать тайком. Конечно, торговки принимали их за молодоженов и называли ее «мадам».

Но море… море в конце концов овладело ими. Они нанимали ялик у перевозчика, который был стар уже во времена черноморского восстания. Так и казалось, что он прямой потомок какого-нибудь Олегова дружинника — лысый, блестящий череп, черный, как продымленный печной горшок, кустистые брови, нос морского орла и великолепные белые усы. Плотные, как известковые сталактиты, они словно оттягивали щеки, прорезанные двумя глубокими морщинами. Кинорежиссер поручил бы ему прибить щит Олега над вратами Цареграда… Старик милостиво предоставлял Степану заботу о веслах, а Нетто заботу о руле, не снижая арендной платы, так как знал, что влюбленные великодушны. Иногда старик отказывался сопровождать молодых людей.

— Дальше Стамбула не удерете, — говорил он и шел курить в холодке свою трубку, окованную красной медью и обвешанную для красоты цепочками.

Ялик плыл вдоль берега, тыкаясь носом во все пляжи и заглядывая во все бухты.

Конечно, прежде всего они обследовали берега больших бухт, длинных и широких, как столичные проспекты. Глубоко сидя в воде, от пристани к пристани плыли ялики с товарами и пассажирами, усердно выгребались морские муравьи-буксиры, тащившие за собой вереницы черных барж, как куски разорванного ожерелья, пестрыми тенями скользили наивно разрисованные турецкие фелюги с темно-бронзовыми людьми на палубе.

Однажды к входным створам гавани прошел пароход «Ллойд Триестино», громадный и нарядный, с высоко вылезшей из воды ватерлинией, пустой, как орех-свищ. Капитан, весь в белом, с золотом на околыше фуражки, рассматривал в бинокль удалявшийся город.

— Фара да се! — крикнул Степан, сложив руки рупором.

Капитан обратил блеснувшие стекла бинокля к ялику.

— Фара да се, фара да се! — послышался ответный многоголосый крик с борта парохода; это кричали, размахивая беретами, матросы-итальянцы.

Капитан отвернулся от ялика.

— Что значит «фара да се»? — спросила Нетта.