Безымянная слава

— Прошу вас показать товарищу Абросимову и это. — Степан протянул Наумову свою докладную записку. — Здесь то многое, что не вошло в статью.

— Разрешите прочитать?

— Я буду вам очень благодарен.

Теперь Степан следил за выражением лица Наумова, читавшего записку. О, на этот раз он был не только заинтересован! Тревога омрачила его лицо, заставила губы крепко сжаться.

Вдруг Наумов ударил кулаком по рукописи.

— Ну, придется кое-кому расстаться с партийными билетами! — сказал он, встряхнув рукописью над головой. — Лопоухие! Лопоухие слепцы!.. Гордимся тем, что раскачали в ВСНХ вопрос о заказах для «Красного судостроителя», а тут под носом, в нашем округе, кулацкое засилье, кулацкий террор! Чуть не тиснули очерк, который поддержал бы кулаков и их доброхотов, холуев в их наступлении. Дворянчик, проходимец провел за нос республиканские организации, заставил их решать большой хозяйственный вопрос в полном отрыве от социальной, политической стороны дела… Стояли в сторонке, тиснули информашку…

Он запнулся, быстро прошелся по беседке за спиной окаменевшего Степана, отрывисто проговорил:

— Проводите меня, Киреев… Я к Абросимову.

Они пошли рядом по дорожке большого и по-старинному затейливого сада, с гротами, ажурными висячими мостиками, фонтанами и беседками в китайском стиле, с колокольчиками на загнутых углах крыш. С каждым новым поворотом дорожки вспыхивали новые цвета роз — пунцовых, чайных, розовых, красных… Над садом висел неподвижный горячий аромат цветов, ровно гудели отяжелевшие пчелы, трескотня цикад, звонкая и сухая, накатывала со всех сторон. Наумов шел, засунув пальцы левой руки за широкий кожаный пояс, прижав локтем папку с бумагами. Летом он пополнел и даже загорел тускловатым загаром северянина, уже привыкшего к обилию света и тепла.

— Хороший сад! — сказал он. — Пройдемся еще.

Они обошли сад снова в том молчании, когда подготавливается важный разговор. Понемногу успокаиваясь, Наумов чуть слышно посвистывал сквозь зубы без мелодии, глядя перед собой прищуренными глазами.

— За материал спасибо! — проговорил он. — Если бы накануне открытия партконференции появился очерк о Верхнебекильской плотине, а потом начались бы разоблачения — конечно, они начались бы! — то, вероятно, вы не смогли бы остаться в «Маяке». Сами понимаете почему… Если бы вы просто уклонились от прямого разговора в печати о стрельниковском проекте, если бы вы спрятались в кусты… вы поставили бы себя рядом с Нуриным. Это было бы тяжело вашим товарищам, которые… — Он призадумался и затем кончил фразу: —…которые верят, что из вас выйдет журналист-боец. Большевик проверяется главным образом через его отношение к своим ошибкам, слабостям… Да, проверяется и закаляется, растет… И понятно! Не научишься правильно, мужественно относиться к своим ошибкам, значит, не надейся на победы в труде, в борьбе. Не будет их! Понимаете?

Степан наклонил голову.

— Знаю, что для вас лично эта история очень тяжелая, — сказал Наумов. Задумался и продолжал почти сердито: — И не хочу касаться этого, не хочу поддаваться обывательскому ажиотажу, который подняли вокруг вас и дочери Стрельникова Нурин, Пальмин и даже Владимир Иванович, хотя он-то не обыватель, а просто добряк… Самое важное то, что вы нашли правильный путь в истории с Бекильской плотиной, нашли то, что нужно партии. Найдете правильный путь и в вашем личном деле. Так?

— Во всяком случае… — начал Степан.

В эту минуту он внутренне увидел Аню читающей его письмо, — а она должна была вскоре получить это письмо, отправленное спешной почтой с утренним поездом. Что сделает Аня, как примет этот удар по ее отцу? Поймет ли она Степана или придет в ярость?

Степан закончил:

— Я надеюсь… Но надежда очень слаба.