Безымянная трилогия

Они скалили зубы и ворчали, а гнездящиеся под куполом птицы в ужасе наблюдали за тем, как в волчьих пастях исчезает все, что еще можно было съесть. Они казались ненасытными и неутомимыми в поисках и преследовании любых следов жизни, чтобы мгновенно сожрать все, что годится в пищу.

Мучимые таким же жутким голодом, что и мы, они разбрасывали носами и когтями останки бескрылых, разгребали их прах, разрывая зубами белые с золотом, красные и лиловые покровы.

Иногда они поднимали головы вверх и всматривались налитыми кровью, жадными глазами в недоступных им, сидящих высоко под куполом птиц.

— Они сожрут нас! — сжималась в комок Ми.

— Не бойся! Сюда они не залезут… — утешал ее я.

— Отойди! — зашипел Кро, недовольный тем, что я дотрагиваюсь до перышек Ми.—Уходи прочь!

Старый пес, хромой и почти слепой, издавна каждый день прокрадывавшийся в подкупольное пространство в поисках пропитания, опрометчиво подобрался слишком близко к волкам. Он даже не успел понять, что происходит, как мощный удар перебил ему позвоночник. Пес с визгом упал, и разъяренные хищники мгновенно растерзали его, разорвали на части и сожрали.

Я вскрикнул. Закричали Ми и Кро, Фре и Дир, и все остальные представители семейства вороньих, зачирикали воробьи и синицы, заухали совы.

— Убирайтесь!

— Прочь отсюда!

Волки, подняв головы, всматривались в чашу купола, где находились наши гнезда. Самый крупный из них сел, облизнулся, задрал нос кверху и глухо завыл. Птицы на мгновение смолкли, но тут же снова раскричались — зачирикали, закаркали. Отраженное от холодных тяжелых стен многократное эхо пульсировало в огромном подкупольном пространстве. Насытившиеся старыми костями, спящими пресмыкающимися, крысами и только что загрызенным псом, волки разлеглись среди поблекших, посеревших одежд, костей и деревянных лавок и заснули, урча от сытости.

Разозленные птицы кричат все громче — с ненавистью, гневом, отчаянием. Волки, как будто не слыша нашего крика, поудобнее устраиваются среди останков. Птицы постепенно замолкают. Голод затыкает рты. Голод напоминает о жизни.

Я вылетаю из гнезда, взмываю вверх, под купол, и ныряю вниз, кувыркаясь в воздухе.

— Летим! Летим немедленно! Летим искать еду! — кричу я, проверяя, снялись ли со своих мест Ми, Кро и остальные птицы.— Не сидите на месте: так вы только расходуете тепло и силы! Летите с нами!

Птицы вытягивают шеи, осматриваются по сторонам и взлетают. Только под самым куполом остается одна сонная, тихая маленькая галка, которая никак не может окончательно проснуться. Она зевает, отворачивается, прячет клюв в перья и засыпает.

“Она больше никогда не проснется,— думаю я.— Больше никогда”.

Мы пролетаем под самым куполом, а оттуда — сквозь люнеты — вылетаем в заснеженный, холодный, ветреный город. Все внизу покрыто твердой белой коркой льда — предательского, проваливающегося под лапками. На нем дорожки, тропки, следы, темные фигурки зверей и птиц — оставшиеся после ночной охоты следы крови, ночных битв и трагедий.

Мы летим на запад знакомой дорогой, ведущей в сторону моря. Ледяной ветер врывается в клювы, понижает температуру тела, обжигает горло. Крылья тяжелеют, и каждый взмах дается все труднее и труднее. Боковой ветер прижимает к земле. Мы не долетим до моря. Мы слишком голодны и слабы, чтобы выдержать такой перелет. И даже если бы мы долетели, далеко не всем хватило бы сил вернуться обратно.

На площади у ступеней лестницы стервятники рвут падаль — тощий труп сдохшего от голода осла. Кругом поджидают ястребы, соколы, пустельги, коршуны.

— Осторожно! — предостерегаю я.— Опасность!

Но эти хищники, которые дожидаются остатков от пиршества стервятников, настолько обессилели, что уже сами не могут на лету схватить еще живую добычу. Им не поймать даже таких ослабленных птиц, как мы.

Пустельги летят в нашу сторону. Мы быстро улетаем, повернув на юг. Скованную льдом реку как будто пересекает продольная полоса. Это лед разломился под собственной тяжестью, и в трещине виднеется песчаная — полоска берега. Я широко расправляю крылья и плавно спускаюсь вниз.

Из прибрежного песка мы выкапываем замерзших лягушек, личинок, насекомых, улиток, остатки водорослей и прелой травы.

Поблизости не видно никаких других птиц, кроме зимородков, занятых поиском замерзших рыбешек под тонким слоем потрескавшегося льда.

В обмелевшем русле реки охотятся старые, облезлые куницы, но мы держимся от них на почтительном расстоянии. Как только они начинают к нам подкрадываться, мы взлетаем и, сидя на каменном парапете, ждем, пока они не уйдут, замерзнув на холодном ветру.

Одуревшие от мороза куницы возвращаются в свои норы, а мы снова спускаемся на узкую полоску обнажившегося песчаного дна. Я откапываю улиток, глотаю их вместе со скорлупкой, разрываю на куски замерзшую лягушку. Мы понемножку наполняем наши желудки. Я уже не помню, что это такое — не быть голодным.

Поднимается сильный ветер, он хлопает оконными рамами, форточками, треплет шторы в разбитых окнах, завывает в водосточных трубах. Начинает падать липкий, тяжелый снег.

— Возвращаемся! — громко кричу я.