Безымянное

В этом воплощении бывают такие ночи, когда Кан во сне или на грани сна видит образы керамики. Белый чайник с коричневой ручкой сбоку, который возвращает существо к моменту выбора, после которого всё пошло не так. Терракотово-оранжевая маленькая чаша с серым рельефным ободком, синяя внутри, из которой пьют по кругу и которая сплетает в единый венок удовольствие собравшихся существ от бытия вместе. Огромное составное блюдо из зелёных ячеистых лепестков. Белая струящаяся ваза, похожая на платье, со стекающим по ней золотым шарфом. Он просыпается, берёт лист бумаги, цветные карандаши и рисует увиденное. Улыбается.

Идёт в гончарную мастерскую, показывает рисунки тамошнему мастеру и слушает его указания. Вообще не помнит, как что делать. Но не терпит халтуры и будет продолжать работу над изделием, пока не останется доволен результатом.

Я не знаю, чтобы Кан-Гиор создавал какие-то другие артефакты, кроме керамики. Я рад, что он и сам понимает, что это не просто предметы.

О том воплощении он не любит говорить. Он только говорит, что он там «сбился». Но одновременно с этим оценил глубину и качество инициации, которую мы получили друг об друга, которую я – прошёл, а он только – нет, и после смерти он ждал меня, чтобы предложить ещё что-нибудь совместное. И, как говорится, понеслось.

Он чёрной завистью завидует всем одержимым своим делом.

Для него мастерство – это когда, кроме избранного дела, нет ничего. Он хотел бы, очень хотел бы, чтобы в его жизни было то, что он мог бы назвать «Одно». Он умный и понимает, что для него это уже невозможно. Он очень умный и не желает себе этого.

Он думает, что раз нет этого «Одного», то для него теперь невозможно быть мастером такого качества, какое ему знакомо и на вершине которого он побывал. От этого у него разрывается сердце.

Я от долгого общения с ним изрядно поумнел, да и моё нынешнее положение Хранителя обязывает – ладно, скажем, настойчиво приглашает – понимать кое-какие вещи. Я говорю ему:

«Кан, ты жил в яйце, а во время той незабываемой выставки и нашей встречи – вылупился».

«В яйце было лучше», – отвечает он тихо. Делает паузу и говорит с мрачной страстью в голосе. – «В яйце было всё понятно, в яйце были направление, постепенность и смысл».

Я выдерживаю паузу, готовый смеяться вместе с ним, но Кану не смешно.

«Ты дошёл до пределов яйца, Кан. Керамический триптих “Сумрак”! Там больше ничего не было… Если бы ты не вылупился, тебе бы очень быстро стало скучно».

Он поджимает губы.

«Всё равно там было лучше».

Отворачивается и молчит.

Говорю ему:

«Ладно. Ты считаешь, что, если ты не одержим, ты не можешь быть мастером такого качества, которое тебя устраивает. Ладно, окей. Считаешь – и считаешь. Тогда… Кан?»

Но он уже не слушает меня. Замирает перед экраном с этими словами. Встаёт, идёт в ванную, принимает душ и надевает праздничное платье. Я всё время смотрю в тот слой, где он – завёрнутое в человеческую фигуру северное сияние, и каждый раз удивляюсь, вспомнив, что сейчас он – женщина. Подходит к шкафу, достаёт недавно законченный, пока ни разу не опробованный белый чайник с коричневой ручкой, возвращающий существо к моменту выбора, после которого всё пошло не так. Держит его в руках, слушает. Несёт на кухню, ополаскивает горячей водой и заваривает в нём чай – себе.

Ай молодец.