Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

не тронешь Воронеж чёрной земли – а на чужой замри
повыпили кони ночные ручьи Россия реки твои
близка высота Каракол-ата напомни про новый день
у колкой зари нам дверь отвори мановеньем Чёрной Руки
сердца на весу над речкой Ак-Суу – над маревом Белой Реки
казачий пост отчий погост рукою достать до звёзд
заплачет душа иди не дыша вот хрупкий небесный мост
бездомный с Боома ветер-улан воздастся каждому по делам
как в сказке течёт по горам и долам в зелёной мгле Джергалан
зеленоволные очи земли с небом напополам
цветок до озера доплыви
Господи благослови

«Загубленная страна», о которой тоскует Шаповалов в другом месте («Смерть сказителя Саякбая (Фрагмент фрески “Великий поход Манаса”»), Русская Азия существует ныне только в головах тех немногих, кто помнит двуязычие, двукультурье, сложившееся значительно раньше советских объединительных усилий. Поэт оплакивает ситуацию, в которой кыргызский эпос «Манас» становился фактом русской, а через неё и мировой культуры; в основе гражданской позиции Шаповалова не геополитические, но лингвистические потери. Геополитическая реалия исчезла, пока ещё жива ментальная, но и ей суждено уйти вместе с теми, кто носит её в себе. Останутся лишь парадоксы искусства: «тень от ветра» («На старых раскопках»), «напевы немоты» («Археографика»)…

Сама война, т. е. вооружённое столкновение, для Шаповалова – событие, апокалиптическое наполнение которого обусловлено расподоблением языков:

Так и не отгремела, через все времена,
в зеркале архимеда пламенная война:

век твой, твоя работа, скрытый в песках закон —

в зеркале геродота полчища языков

(«Зеркало»)

В стихотворении с диковинным для среднерусского слуха названием «Хвостохранилище» апокалиптическая картина явлена в любой строфе:

Хмуро дремлет в распадках светлых дух урановых родников,
оборотень мутаций и ветров,
царь невысказанных ответов, истлевающий рудокоп.

Обессиленные каменья, смертный профиль гранитных крыл,

бессловесные сочиненья,
уязвленные сочлененья, апокалипсис медных жил…

А непривычное заглавие вдруг отчетливо дешифруется по контексту книги:

Гигантская бездна, где всё поместиться смогло —
история вечности и сотворение твари,
свеченье фаворское, мгла одуренья в угаре,
и числа, и смыслы, и благо, и прочее зло:
вглядеться в тебя, отшатнуться —
но поздно,
и Ты
воззрился в ответ в протоплазму, что мучит фонемы,
за шаг до сознанья, что все мы – конечно же, все мы! —
Твои порожденья с тех пор, как отпали хвосты

,мы, блудное чудо, но Божье творенье при том —
и тешимся вечно, от гордости тварной зверея,
то речью ручья и вполне тростниковой свирелью,
ухмылкой сатира, то вдруг бессловесным огнём!

(«Бог есть Язык»)

Сказанного представляется достаточно: перед читателем – создание художественное и только. В «Безымянном имени» нет ни одного текста, содержание которого исчерпывалось бы темой; над каждым властвует поэтическая идея, раскрывающая себя в блистающем великолепии звука и торжественном шествии образов. Их чрезмерный масштаб, непредставимый в ином жанре, оправдан направленностью лирики – при ближайшем вчитывании никак не гражданской, но философской: вряд ли это осознанно, но поэзия и не бывает совершенно осознанной деятельностью.