Безымянное семейство

Вилла «Монкальм» была построена на самом берегу реки. Во время приливов ее волны омывали нижние ступени крыльца с изящной верандой перед фасадом. Дувший от реки ветер сохранял свежесть и прохладу под безмятежной сенью парка позади усадьбы, что позволяло без труда переносить зной канадского лета. Любителям охоты или рыбной ловли здесь было чем заполнить время с утра и до вечера: дичь на равнинах острова водилась в изобилии, равно как и рыба в заливчиках реки Св. Лаврентия, воды которой по левому берегу окаймлялись вдали пышной зеленой рамой — цепью Лаврентийских гор.

В этом краю, оставшемся подлинно французским, все сохранилось так, будто Канада по-прежнему называлась Новой Францией. Нравы здесь были те же, что и в XVII веке. Английский географ Рассел совершенно справедливо писал: «Нижняя Канада — это скорее Франция былых времен, когда там царило белое знамя, украшенное лилиями». А французский писатель Эжен Ревельо отметил: «Это — место, где нашел приют старый порядок. Это — Бретань[107] или Вандея[108] шестидесятилетней давности, перенесенная за океан. На этом американском континенте обитатель с завидным тщанием сохранил нравы и обычаи, наивные верования и предрассудки своих предков». Все сказанное верно еще и поныне, как верно и то, что французский народ сохранил в Канаде чистоту, не приемля никакой примеси чужой крови.

Когда в 1829 году де Водрель вернулся на свою виллу «Монкальм», у него были все условия для безбедного существования. Огромным его состояние назвать было нельзя, но оно обеспечивало ему достаток, при котором он мог бы спокойно наслаждаться жизнью, если бы неизбывный патриотизм не толкал его на стезю[109] политической деятельности.

К тому времени, когда началась эта история, де Водрелю было сорок семь лет. Из-за рано поседевших волос он, быть может, выглядел несколько старше своего возраста; но его живой взгляд, темно-синие с поволокой глаза, рост выше среднего, крепкое телосложение, обеспечившее ему несокрушимое здоровье, симпатичное и приветливое лицо, несколько гордая, но не надменная осанка выдавали в нем замечательного представителя французского дворянства. Это был истинный потомок той отважной знати, что пересекла Атлантику в XVIII веке, сын основателей самой замечательной колонии по ту сторону океана, которую с непростительной легкостью французский король Людовик XV отдал во владение Великобритании.

Де Водрель уже лет двенадцать был вдовцом. Смерть жены, к которой он питал глубочайшую любовь, стала для него невосполнимой утратой. Его жизнь отныне была посвящена единственной дочери, в которой, как в зеркале, повторилась благородная и щедрая натура матери.

В ту пору Кларе де Водрель было двадцать лет. Изящная фигура, густые почти черные волосы, большие живые глаза, смуглая бледность лица, немного слишком серьезный вид делали ее скорее красивой, чем очаровательной. Такая девушка могла скорее вызвать уважение, чем увлечь, — словом, она весьма походила на некоторых героинь Фенимора Купера[110]. Держалась Клара по большей части с холодной неприступностью. Надо отметить, что все ее существование было посвящено единственной испытанной дотоле любви — любви к отечеству.

Действительно, Клара де Водрель была страстной патриоткой. В период волнений 1832 и 1834 годов она внимательно следила за всеми перипетиями восстания.

Лидеры оппозиции считали ее самой отважной из молодых Девушек, прославившихся своей преданностью делу национального освобождения. А потому, когда друзья и политические единомышленники де Водреля собирались у него на вилле «Монкальм», Клара принимала участие в их совещаниях и, хотя в разговор вмешивалась редко, зато много слушала, наблюдала, занималась перепиской с комитетами сторонников реформ. Все франко-канадцы питали к ней абсолютное доверие, ибо она его заслуживала, и самое дружеское расположение, ибо она была его достойна.

Однако с некоторых пор в этом горячем сердце поселилась другая любовь, слившаяся воедино с тем чувством, на которое ее вдохновляло отечество, — идеальная, неясная любовь, которая даже не ведала, кому предназначалась.