Безымянные сообщества

Закон о продаже кобыл. Блуждающие законы.

Мы сами (Цвет человека).

Наши спутники, эти высокие странствующие
смерчи, корабельные часы, идущие по земле,
и торжественные ливни чудесного состава, со-
тканные из пыли и насекомых, преследовавших
наши народы в песках, как подушная подать.
(В меру наших сердец было столько разлук!)

Не то, чтоб переход бесплоден был: шагом

безбрачных животных (наших лошадей: чистых, по
мнению старших), много предпринято в потемках
разума — много праздного на границах разума —
великие истории о Селевкидах при свисте
недовольных и земля, принужденная дать объяс-
нение…

Другое дело: эти тени, козни неба против земли.

Всадники через человеческие семьи, где нена-
висть порою пела, как синица, поднимем ли мы бич
на счастья холощеные слова? Человек, измерь свой
вес, сосчитанный в пшенице. Эта страна мне не при-
надлежит. Что дал мне мир, кроме шороха трав?

Вплоть до местности, называемой местностью

Сухого Дерева:
и голодная молния отдает мне области на западе.
Но за ними нескончаемые дороги и в огромной
стране забывчивых лугов, год без оков и памятных
дней, приправленный зорями и огнями
(Утреннее жертвоприношение сердца черного
барана).

Земные дороги, некто вами идет. Власть над
каждым знаменьем земли.
О странствующий в желтом ветре, вкус души!..
и семя, говоришь ты, индейского папоротни-
ка обладает, пусть разобьют его! опьяняющими
свойствами.

Насилия великое начало владело нами.

Есть стихотворение с таким же названием и у Пауля Целана. Оно включено в его сборник «Роза никому», изданный в 1963 году, и это прямая цитата из Мандельштама. По мнению Бадью, в поэзии Целана происходит взрыв «реального» самого века в его наиболее грубой форме, и в каком-то смысле Целаном этот век закрывается, если иметь в виду тех поэтов, на долю которых выпала задача назвать этот век, дать ему имя — в их числе называются Тракль, Пессоа, Мандельштам[166]. В чем же достижение Целана? Целан изобретает поэзию, способную посчитаться с тем, через что прошли люди, жившие в 1930–1940-е годы ушедшего века: как известно, он выступает поэтом-свидетелем. В своих размышлениях о Целане Бадью полагается на одну книгу, на которую он и ссылается; это действительно, на мой взгляд, выдающаяся книга, пока еще не опубликованная по-русски, хотя ее перевод существует. Речь идет о «Поэзии как опыте» Филиппа Лаку-Лабарта[167]. Комментарий, даваемый Бадью к целановскому «Анабазису», во многом повторяет логику Лаку-Лабарта, как и способ анализа того несостоявшегося диалога Целана с Хайдеггером, который является предметом интереса самого Лаку-Лабарта.

Привожу это стихотворение в переводе Анны Глазовой[168]. Русский перевод близок, в частности, к английскому; думаю, что на него вполне можно положиться.

Это
дважды убористо вписанное меж стен
непроходимо-взаправду
Вверх и Назад
в сердечно-светлое будущее.

Там.

Слого —

волнорезы, аква-
мариновы, далеко
вглубь неезженой целины.

Затем:

из бакенов,
шпалера из нервных бакенов
с еже —
прекрасносекундным прискоком
дыхательного рефлекса —: свет —
колокольные ноты (дум-,
дун-, ун-,

unde suspirat

cor),
вы —
свобожденная, вы-
купленная, наша.

Видимое, слышимое,

освобо —
ждающееся слово-шатер:

сообща[169]

.