Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)

Когда мы покидали свой любимый край
И молча уходили на восток,
Над тихим Доном,
Под старым кленом
Маячил долго твой платок…

Я не расслышал слов твоих, любовь моя,

Но знал, что будешь ждать меня в тоске.
Не лист багряный,
А наши раны
Горели на речном песке.

Изрытая снарядами, стонала степь,

Стоял над Сталинградом черный дым.
И долго-долго
У синей Волги
Мне снился Дон и ты над ним.

Сквозь бури и метелицы пришел февраль,

Как праздник, завоеванный в бою.
И вот мы снова
У стен Ростова,
В отцовском дорогом краю.

Так здравствуй, поседевшая любовь моя.

Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона,
На ветки клена,
На твой заплаканный платок.

Опять мы покидаем свой любимый край.

Не на восток — на запад мы идем.
К днепровским кручам,
К пескам, сыпучим.
Теперь и на Днепре наш дом.

В свое время эту песню исполнял, насколько я помню, ансамбль песни и пляски Северо-Кавказского округа. О ней написали в газете «Мой Ростов» ветераны 4-го Украинского фронта как о самой любимой песне фронтовиков.

К сожалению, в сборник «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» она не попала. Цензор снял ее, укоряя меня:

— Вы разве не знаете, что Талалаевский после войны стал «врагом народа», сидел в лагерях? Еще не время его имя восстанавливать…

И вот спустя несколько лет в Казахстане я узнаю от Анны Стефанишиной, что, действительно, Матвей Талалаевский, журналист-фронтовик, гвардии майор, награжденный двумя орденами и тремя медалями за ратные и трудовые подвиги, был осенью 1951 года репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы с содержанием в ИТЛ строгого режима. Он пробыл в Кенгире три года. В разных архивах СНГ сохранились копии его писем из лагеря дочери Ирине и жене Кларе (ищите в Интернете).

В письме от 22.03.54 г. он им пишет:

«С переходом на новую физическую работу очень с непривычки устают руки и ноги. Надеюсь, что нервы укрепятся и мускулатура тоже». А в письме от 25.05.54 г. он описывает свою новую работу: «Работаю в столовой главполомоем, т. е. мою полы, окна, столы и очень жалею, что перестал быть грузчиком и штукатуром. Но хныкать не надо — был ведь и Горький посудомоем. Пригодится для будущих моих романов!»

Его оптимизму можно было только позавидовать! Веру в будущее, что придет время и справедливость восторжествует, поддерживали и укрепляли в нем письма дочери и супруги. Ирина пишет ему 9 августа 1952 года:

«Вчера я, наконец-то, прочла твое первое письмо издалека. Как оно меня обрадовало! Ведь это значит, что у нас вновь восстановлена связь с тобой, что ты ожил для нас, что ты снова приобрел глаза во внешнем мире.

Мы будем стараться, чтобы наши письма служили тебе опорой на твоем трудном пути. Главное: верь, и верь крепко, что мы по-прежнему верны тебе и крепко верим, что еще и на нашей улице будет праздник. Мои друзья, знающие о несчастье, глубоко сочувствуют тебе и страшно сожалеют о случившемся. Они не верят, что ты был повинен, так же, как в этом убеждены и мы. Мужайся, ведь ты сильный, я верю в тебя, отец!»

Вера в освобождение, близкое и справедливое, звучит также в письмах жены Клары. Она пишет ему 5 сентября 1952 года:

«Будь здоров и крепок, мужайся, Мотичка, мой единственный. Я верю, что ты еще докажешь свою невиновность».