Безжалостный Орфей

— Госпожа Милягина уже знала об этом и без вас? Успели обменяться новостями?

— Я не… Я не знаю никакую Милягину…

— Вот как? — Отчего-то Ванзаров не удивился. — А госпожу Пигварскую?

— Не знаю…

— Госпожу Кербель?

— Что за вздор… Какая Кербель…

— А госпожу Лебедеву?

— Не знаю я никакой Лебедевой! Что за глупость.

— Зинаиду Лукину наверняка знаете…

Дама ответила тем, что плечи ее стали вздрагивать совсем ненатурально.

— Прошу простить, что доставил вам столько неприятных минут… — сказал Родион с проникновенной мягкостью, — но этого требовало расследование. Я полностью убедился в вашей искренности. И теперь, когда вижу, насколько вы честная и неподкупная, позвольте один неприличный вопрос… Что бы сделали, если бы узнали, что у вашего мужа, господина Основина, инспектора Министерства просвещения, коллежского советника, чиновника, уважаемого начальством и любимого семьей, есть любовница, для которой он снял квартиру и которую посещает регулярно? Я говорю исключительно о предположении… Что бы вы сделали с этой барышней?

Женщина перестала изображать рыдания, отерла сухие глаза:

— Зачем об этом спрашивать?

— Мне надо знать, с точки зрения психологической, на что может такая сильная женщина, как вы, мать семейства, решиться, когда наверняка узнает о любовнице.

— Молодой человек… Вы тут душу из меня вынимали… Издевались и мучили, а теперь требуете откровенности? И вам не стыдно?

— У меня есть серьезное оправдание.

— Только не говорите о чести полиции! Знаем мы, какая у полиции честь. За червонец продается…

— Не могу благодарить за столь приятное мнение. Но оправдание мое конкретного толка: три мертвые барышни. Я готов на все, чтобы этот список закрыть навсегда.

Страшный гость показался таким искренним, что Екатерина Семеновна невольно и не желая того прониклась к нему доверием. Как ни глупо это в ее положении.

— Задушила бы собственными руками, — сказала она.

Нельзя было не поверить. Широкие плечи и крепкие руки не только скалкой огреть, на многое способны.

— Крайне признателен за честность, — сказал Ванзаров. — Ваш муж в свободное от семьи и службы время посещает какой-то клуб? Чаще всего — по субботам.

— Да, ездит…

— Он говорил, да я что-то подзабыл. Английский, кажется?

— Нет, Охотничий, на Вознесенском.

— Ну конечно, как я мог забыть! Охотничий. — Родион поклонился и закрыл за собой дверь.

Госпожа Основина осталась на стуле. Хоть кандалы на нее не надели и в участок не сволокли, но лучше не стало. Собственный страх стал привычным, как зубная боль. Теперь к нему примешалось новое чувство удивления и растерянности: откуда могли взяться целых три мертвые барышни? Как это понимать?

Екатерина Семеновна поняла, что этот вопрос так и останется с ней. И хочется, и страшно спросить у тех, кто оказался смелее и решительнее.

Но как же смогли решиться?

Немыслимо и невозможно.

* * *

За окном тускнело простуженное февральское солнце. А в кабинете нависли свинцовые тучи, из которых полыхали молнии и гремел гром. Аполлон Григорьевич исполинскими шагами мерил лабораторию, перешагивая через кучи улик и вещественных доказательств. В столь ранний час настроение ему испортила вовсе не женщина. Хоть Антонина не пожелала открыть, и он несолоно хлебавши вернулся к себе на Гороховую. Такая житейская мелочь не стоила внимания великого криминалиста. Мало ли какую глупость может выкинуть женщина. Он был уверен, что женская глупость — неотъемлемая часть их обаяния. Антонины — во всяком случае.

Иное распирало его грудь и подстегивало характер. Он никак не мог решиться на поступок, который не позволил бы себе никогда. Но обстоятельства сложились таким образом, что… В общем, Аполлон Григорьевич отчаянно дрался с сомнениями.

За битвой титанов наблюдал один зритель. Коля, пристроившись в уголочке, угощался чаем, не смея рта открыть, следя, как его наставник изображает из себя маятник. Колино воображение рисовало совершенно безумные картины. То Лебедев казался ему предводителем рыцарей, сидящим на горячем коне, что рвет удила. То вдруг разогретым самоваром, что пышет жаром. То вдруг воздушным шаром, раздувающимся от натуги. Картинки менялись быстро, Лебедев пыхтел все яростней, и Коля ждал, с некоторой тревогой, чем все это кончится.

Наконец Лебедев прервал метания, посмотрел в окно, словно заряжаясь энергией солнца, резко развернулся и саданул кулаком о лабораторный стол, давно привыкший к фокусам хозяина.

— Гривцов! — рявкнул он так неожиданно, что Коля поперхнулся чаем и облил пиджак. — Настал час, когда мы встали перед окончательным выбором.

— Кха-кхе-кхо… — согласился Коля, утирая набежавшие слезы счастливого удушья.

— Нам пора принять решение! — грохотал Лебедев.

— Да! А какое?

— Мы видим, а мы это несомненно видим, что наш обожаемый друг слегка повредился в уме на том свете и на этом совершает непоправимую ошибку. Так?

Коля дипломатично промолчал. Аполлон Григорьевич решил, что молчание — знак согласия, и продолжил:

— Он не хочет замечать очевидное. Запутывается в неочевидном, ошибочном.

И эту мысль Николя счел за лучшее не комментировать.