Би-боп (повести)

Она едет. Она скоро приедет. На машине. Она будет здесь около шести или семи часов. Она хочет, чтобы я перестал пропускать поезда. Она знает. Она почувствовала, поняла, что, если я останусь здесь, с тобой, я уже никогда не перестану пропускать поезда, что все опять начнется заново. Она боится.

Дебби спросила: Сколько сейчас времени? Симон, сидя рядом с ней, нагнулся, протянул руку к пиджаку, пошарил в кармане, достал из него часы, вверх ногами, перевернул их, затем, склонив голову, ответил: Без четверти два.

Дебби сказала: Здорово, у нас остается четыре часа, может быть, даже пять. Она выпрямилась: Поцелуй меня. Он поцеловал ее. Целуя ее, у него возникла странная мысль. От чего, не знаю, сказал он мне, возможно, от вкуса губ, соли, проглянувшего солнца, жары, остановленного времени. Какая мысль? спросил я у него.

Мысль, что эти четыре часа свободы существовали всегда, никогда не начинались, а значит, не могли и закончиться, конец без конца, в некотором смысле начало без конца. Он сказал мне, что тогда подумал о Дебби: Я любил тебя всегда.

Спросить у нее. У Дебби. Его так и тянуло это сделать. Узнать, испытывала ли она это тоже. Отказался, не осмелился. Страх услышать в ответ: Нет. У меня странное ощущение, сказала она, что я знала тебя всегда, я никогда не испытывала этого. Она очень серьезно посмотрела на море. Что будем делать, спросила она, эти четыре часа, может быть, пять?

Это «может быть, пять» ее рассмешило. Она посмотрела на Симона смеясь, затем улыбаясь. Что ты предпочитаешь? спросила она. Вода поднимается, сказал Симон, скоро дойдет сюда. А если мы — вот такое предложение — пойдем и купим мне трусы?

15

У меня тоже была суббота. У меня тоже была хорошая погода. В начале июня дом и парк совершенно прелестны. Когда возвращается лето, возвращаются и друзья. Зимнее путешествие совершали лишь старинные, самые верные. Симон был среди таких редких друзей. Двух-трех. Даже меньше. Одного или двух. По правде сказать, он один соглашался мерзнуть в моем большом, плохо отапливаемом доме. И именно зимой он приехал, чтобы рассказать о своей женитьбе на Дебби. Он хотел знать мое мнение.

Сюзанна также хотела знать мое мнение, когда звонила в тринадцать тридцать. Я был занят. У меня были гости. Которые начиная с июня вспоминают о моем существовании и говорят себе: А кстати, хорошо бы провести эти длинные выходные за городом. Мне приятно их видеть. Я скучаю один под снегом.

Жанна побежала к телефону, затем подошла ко мне. Я проследовал за ней в соседнюю комнату. Самую близкую, где можно уединиться. Это Сюзи, сказала она мне, кажется, нервничает. Будь любезен, поговори с ней. Я подумал: Симон все еще не вернулся, и взял трубку.

Сюзи уже звонила мне дважды по одному и тому же поводу. Эта история меня весьма тяготила. По правде сказать, меня раздирали противоречивые чувства. Я был рад за Симона, переживал за Сюзанну. Я говорил себе: Она права, и в то же время понимал Симона.

Симон умирал от тоски, это очевидно, но в то же время жизнь, которую он вел уже давно, эта жизнь инженера, посмею сказать, кажется, ему подходила.

Пресловутое призвание нас все время обманывает. Я-то об этом кое-что знаю. Думаешь, что сделан для одного. А на самом деле сделан для другого. И даже в этом нет уверенности. Вот я, например, всегда хотел быть писателем, а я художник. Ну да ладно, пропустим.

Здоровая размеренная жизнь. Он отвернулся от джаза. Подпитывался исключительно классической музыкой. Он говорил мне, что открыл в музыке то, что называл красотой, отсутствующей, по его мнению, в джазе.

Я был совершенно не согласен. Я говорил ему, что когда Чарли Паркер играет «Lover Man», или Колтрейн играет «Naima», или Орнетт Коулман играет «Lonely Woman», то я слышу именно красоту.

Симон отвечал: Нет. Он говорил: Это волнующе, даже потрясающе, но чтобы красиво, нет, такого ощущения у меня не было ни разу; красота, о которой я говорю, идет от другой восприимчивости.

Мы проговорили об этом всю ночь. Он выводил меня из себя, выбивал меня из устоявшихся представлений, и, должен признаться, это расстраивало. Его чувственность нашла другой путь, и это вызывало мою досаду. Я хотел, чтобы он оставался джазменом и никем иным. Так сказать, вместо меня. Возможно, я и сам мечтал быть музыкантом. Не художником, не писателем, а джазовым музыкантом.

Кто-то подумает, что я запутался. А я отвечу: Нет. Если бы по поводу Симона меня не раздирали противоречия и я бы не завидовал ему, как это было всегда, то я, наверное, был бы непреклоннее с Сюзанной. Дай ему немного покоя, сказал бы я, должен был бы сказать я: Дай ему передохнуть, пожить, попробовать, ему надо понять, не ошибся ли он. Вместо этого я сказал: Ты права, поезжай за ним.