Библия бедных

Равенство опыта всех, без исключения, людей, по Бабушкину, состоит в том, что они регулярно переживают себя как жертвы системы. Он знает одну древнюю тайну – победить и спасти всех должен тот, кто принесет самую большую жертву.

Непобедимая и неубиваемая нежность жизни, как вечное обещание гуманистического коммунизма даже в самом корявом углу этого неуютного мира. Реальность это постепенно гаснущий свет, но человек – это трогательное возражение этому. Впрочем, не всякий человек, но трудящийся. На земле сейчас три с половиной миллиарда пролетариев.

Лиризм отверженных и обреченных жертв капиталистического спектакля – кто чувствует это, тот становится левым. Как и всякий обнадеживающий писатель, Евгений умеет быть уязвимым, но именно так, чтобы мы испытали приятный укол солидарности и поверили в себя, а заодно и в Бабушкина. Он умеет переживать чужую боль и говорить об этом без обличительной пошлости и рваного воротника. Он пишет документы обвинения и надежды, соблюдая интуитивно найденную пропорцию между ними.

Пронзительно тает снег в твоем протестно сжатом кулаке. Никому не видимый снеговичок, исчезающая скульптура внутренней истерики и личный слепок персонального отчаяния, скрытого внутри коллективной надежды. Белый флаг бессилия становится красным флагом восстания, впитав лужу уличной крови.

Писатель интересуется производством и не боится его. Оно почти в каждом его тексте – цеха со свинцовым воздухом или бриллиантовой пылью, картофельное поле на месте взлетной полосы, уличная торговля и самодеятельная реклама.

Дружок и три кота, зарытые в огороде, становятся морковкой и луком. Производство и обмен создали человека. Два главных процесса, воспроизводящих нашу реальность, это кодирование и раскодирование. Красивая сложность отношений этих двух пар состоит в том, что любая составляющая из одной пары может быть уподоблена любой составляющей из другой пары. Таким способом двойного уподобления и является, собственно, наш язык, но вы читаете предисловие к первой книге талантливого прозаика, а не трактат по альтуссерианской диалектике, так что вернемся к Бабушкину, отметив только, что, если производство и обмен понимаются через политэкономию, кодировка и расшифровка нагляднее всего заявляют себя в искусстве.

Валялся винт. Емкий минимализм описаний и обязательная отвлеченность лунатика, помогающая прочесть код, дешифровать личный опыт и зашифровать опыт социальный, общий, политический.

Он понимает важность нормы потребления алюминия на душу населения. В советское время эта норма заметно отставала от европейской, а сейчас и вовсе упала вдвое в сравнении с советским уровнем. Из этой динамики можно вывести очень много знаний о нашей жизни, если не вообще все. Первым же в русской литературе важность алюминия зарегистрировал Чернышевский.

Исторический материализм, как его понимали в «Бюро сюрреалистов». Периферийный капитализм как игра, в которой проиграли все. Экономика желаний и фетишистский характер товара. Евгений пропускает через себя все это, балетно балансируя между точной записью сна, притчей и физиологическим очерком.

Театр освобождения

Женя скорее петербургский человек, но живет в Москве. Его сосед, быстро поняв, что в эту квартиру приехал Питер, начал лазать к Бабушкину по балкону, экономя на «Сапсане». Когда сосед перелезал, у них сразу начинался театр. Потому что Женя еще и театральный человек, более всего он любит сочинять драмы для чтения. Его захватывает сама драматургия превращения воспоминания в текст.

Отсюда эксцентрика революционного кабаре «Кипарис», отсылающая к рисункам Дикса и Гросса. Главный сценический конфликт всегда между тем, что есть и тем, что может быть.

Возникновение нужной синхронности между событием на сцене и твоей, уже готовой взорваться, жизнью. Исполнить роль, чтобы совершиться. Театр – вид неправды, позволяющий представить особую и самую важную истину. Литература встает вровень с картинками для нищих и неграмотных, став театром. Драматургия власти, уклонения и сопротивления. И, наконец, революционная драматургия социального искупления. Старомодная, как и все модернистское.

Диалектический театр как возможность взглянуть на «общество спектакля» снаружи, находясь при этом внутри. Театр, который делает зрителя действующим лицом общей судьбы. Такой театр демонстрирует предел своих возможностей, за которым начинается непредсказуемое коллективное действие.

Диалектика, текст/действие. Слова, которые описывают то, что есть, против слов, приводящих нас в действие. Театр, как и революция, существует только в однократном действии и никогда не повторяется. Освободительное кабаре делает актерами всех желающих. Освобождение не может быть персональным удовольствием. В таком театре мы видим: любая ситуация может быть расколота изнутри, как яйцо. Любая ситуация может стать революционной.