Библия бедных

«Атака мыслится как массовое использование авиации и парашютных частей для парализования оперативной глубины обороны, как массовое использование артиллерии и авиации на поле боя с целью обеспечить подавление всей глубины тактической обороны, как массовое использование механизированных соединений, прокладывающих при поддержке авиации и артиллерии дорогу главным силам пехоты и самостоятельно развивающих успех…»

По всей земле политики и публицисты неторопливо рассуждают, как же назвать новую войну. Рузвельт предлагает «Война за цивилизацию». Черчилль настаивает на «Великой войне». Для Советского Союза она станет Великой Отечественной – но только в июне.

А в декабре ленинградская школьница Лена Мухина напишет в дневнике: «Вот мы здесь с голода мрем, как мухи, а в Москве Сталин вчера дал опять обед в честь Идена. Прямо безобразие, они там жрут, как черти, а мы даже куска своего хлеба не можем получить по-человечески. Они там устраивают всякие блестящие встречи, а мы как пещерные люди, как кроты слепые живем. Когда же это кончится? Неужели нам не суждено увидеть нежные зеленые весенние молодые листья?! Неужели мы не увидим майского солнышка?! Уже седьмой месяц идет эта жуткая война…»

1942

Михаил Калинин снова обращается по радио, но уже не к полярникам, а ко всей стране. Текст хорошо известен.

«Дорогие товарищи! Граждане Советского Союза! Рабочие и работницы! Колхозники и колхозницы! Советская интеллигенция! Бойцы, командиры и политработники Красной Армии и Военно-Морского Флота! Партизаны и партизанки! Жители советских районов, временно захваченных немецко-фашистскими оккупантами! Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом…» Дальше он говорит про «хорошие перспективы» и про то, что «враг бежит».

Калинин ошибается. Это ясно показывает Ленинград.

«1 января 1942 года, четверг. Целый день отец возился с кишками конскими, которые он перемолол и сварил суп».

«1 января 1942 года. Новый год справили хорошо. Полина напекла по одной лепешке из картофельной кожуры, где она достала эту кожуру, я не знаю. Я принес две плитки столярного клею, из которого сварили студень, ну и по тарелке «бульона». Вечером ходили в театр, смотрели постановку «Машенька». Но смотреть было неприятно, в помещении холод такой же, как и на улице, все зрители сидят в инее. T-35».

«1 января 1942 года. Опять я едва таскаю ноги, дыхание спирает и жизнь уже не мила. Не видать бы мне тебя, Ленинград, никогда. На улице все так же падают люди от голода. У нас в доме померло несколько человек, и сегодня из нашей комнаты просили мужчин помочь вынести покойника. В столовой ничего, кроме жидкого плохого супа из дуранды, нет. А этот суп хуже воды, но голод не тетка, и мы тратим талоны на такую бурду. В комнате только и слышно, что об еде. Люди все жалуются и плачут. Что-то с нами будет? Выживу ли я в этом аду?»

Нет, не выживет. Автор последней записи – 16-летний Борис Капранов – умрет от голода через месяц, в феврале 1942 года. Где-то тут, на Петроградской стороне, умирают и Филонов со своей женой-дочкой. Смертей таких шестьсот тысяч – каждый четвертый житель-ленинградец.

Но и тут празднуют Новый год. Бензин бесценен, но из леса привозят тысячу елок. Школьников кормят горячим супом. В театрах по случаю праздника включают электричество и дают новогодние спектакли. В Большом драматическом идут «Три мушкетера».

1943

Time снова выходит со Сталиным на обложке.

«Год 1942 был годом крови и силы. Человек, чье имя по-русски означает «сталь», чей скудный английский включает выражение «крутой парень», стал человеком 1942 года. Один лишь Сталин знал, как близко Россия стояла к поражению. Один лишь Сталин знал, какой ценой Россия этого избежала».

Сейчас-то цена хорошо известна: в минувшем 1942 году погибло полтора миллиона красноармейцев. Остальные пять миллионов встречают Новый год в окопах. Среди них и молодой полковой инженер, замкомандира саперного батальона Виктор Некрасов. Он бьется под Сталинградом. За полгода там убьют два миллиона человек. Но Некрасов выживет и три года спустя напишет свою первую повесть – «В окопах Сталинграда».

«Новый год… Где я его встречал в последний раз? В Пичуге, что ли? В занесенной снегом Пичуге, на берегу Волги, в запасном батальоне. Я дежурил тогда по батальону. Дремал над телефоном. Караульный начальник позвонил и поздравил и счастья пожелал. Вот и все. Помню только, что был сильный мороз, и луна была в ореоле, и ноги мерзли… А еще год назад где? В Киеве. У Люси. Народу совсем немного было. Человек пять или шесть. Я, Люся, Толька Янсон, Венька Любомирский, Лариса и Люба. Мы пили «абрау-дюрсо», ели хрусты и струдель с маком. Потом играли в шарады, и почему-то было страшно весело и смешно. А потом взяли у соседского мальчика санки и чуть не до самого утра катались с Нестеровской горки, пока у санок не отскочили полозья… Где они сейчас? На фронте, у немцев, в тылу? Все порвалось, точно ножом обрезал кто-то…»

1944