Библия ядоносного дерева

Мне не хотелось смотреть на этих мужчин, участвующих в представлении. Начать с того, что мы не привыкли к африканской расе, поскольку там, у нас дома, ее представители держались в своих районах города. Но здесь, естественно, все было «их районом». К тому же участники данного торжества доводили все до предела. По-моему, не так уж нужно подчеркивать свою африканскость. На их черных руках было множество стальных браслетов, вокруг талии кое-как заткнуты свободные, развевающиеся полотнища ткани. (Даже у того, на деревянной ноге!) Они вбежали, вернее, припрыгали в церковь, неся те же тяжелые копья, какими в последующие дни недели будут убивать животных. Мы знали, что они это делают. Каждый день их жены подходили к нашему дому с целыми оковалками чего-то, убитого не более десяти минут назад, — еще кровь не перестала капать. Предполагаю, по папиному замыслу, к окончанию великой миссии его дети должны были научиться есть мясо носорога. Антилопье уже более-менее стало нашим хлебом насущным. Нам начали приносить его с самой первой недели. Мама Татаба торговалась с женщинами перед входом, а затем возвращалась к нам, воздев кверху, как боксер-чемпион, тощие руки, в которых держала наш обед. Господи, разбудите меня, когда все это закончится! Затем она топала в кухонный домик и разводила такой гигантский костер в железной печке, что ее можно было принять за стартовую площадку космической ракеты, только что запущенной с мыса Карниверал[14]. Мама умеет приготовить все что угодно, живое или мертвое, но обезьяну с мертвой полуулыбкой на губах — хвала Небесам — все-таки отвергла. Она попросила маму Татабу ограничиться тем, что меньше напоминает нам подобных.

В общем, когда мужчины с испачканными кровью копьями прыгали по проходу, рассекавшему пополам наше пышное пасхальное торжество, это, безусловно, являло собой прогресс, однако не было тем, на что папа надеялся. Он рисовал в своем воображении крещение. Весь смысл июльской Пасхи состоял в призыве к покаянию, после него веселая процессия, с детьми, одетыми во все белое, должна была проследовать к реке для крещения. Папа стоял бы по пояс в воде, как Иоанн Креститель, с простертой рукой, и во имя Отца и Сына и Святого Духа погружал бы их под воду, одного за другим. Реке предстояло до краев заполниться очистившимися душами.

Вдоль деревни протекает ручеек с маленькими заводями, в нем люди стирают одежду и из него берут воду для питья, но он даже отдаленно не так глубок и широк, как требуется для подобающего эффекта крещения. Папе нужна была широкая Куилу, не меньше. Я точно знала, как он представлял церемонию. Зрелище должно было быть действительно впечатляющим.

Мужчины сказали: нет, этого не будет. Женщины, по слухам, были так настроены против макания в реку, что в тот день держали детей как можно дальше от церкви. Задуманные папой драматические моменты торжества большей частью килангцев оценены не были. Притом что мы с сестрами, мама и мама Татаба были единственными присутствовавшими особами женского пола, а мужчины, способные ходить, были заняты в пьесе, гораздо большая, чем хотелось бы, часть аудитории либо предавалась мечтам наяву, либо разглядывала содержимое собственных ноздрей.

Вместо крещения папа заманил людей как можно ближе к реке старым испытанным способом: церковным ужином. Мы устроили пикник на берегу Куилу, которая сильно пахла тиной и дохлой рыбой. Семьи, которые не переступали порога церкви, где, кстати, за неимением двери никакого порога не было, сочли возможным присоединиться к нему. Естественно, поскольку значительную часть еды принесли мы. Видимо, они принимают нас за коллективного Санта-Клауса: каждый день дети приходят к нам просить еду и вещи, а мы сами бедны, как церковные мыши! Одна женщина, которая пыталась продать нам самодельные плетеные корзины, заглянула в дверь, увидела ножницы и без церемоний попросила отдать их ей! Только представьте эту наглость!

Итак, все чинно явились на пикник: женщины с головами, замотанными набивной тканью, как деньрожденные подарки, дети в том, что нашлось, — да и то наверняка лишь ради нас, после того как папа вспылил из-за местного дресс-кода, — но почему-то они все равно выглядели голыми. Многие женщины принесли и своих новорожденных — крошечные желтовато-коричневые сморщенные существа в огромных тюках, навороченных из кусков материи и одеял, и даже в малюсеньких шерстяных шапочках — и это при такой-то жаре! Полагаю, для того, чтобы показать, как они ими дорожат. Посреди всей этой пыли и грязи, в отсутствие хотя бы чего-нибудь нового и яркого, новорожденный воспринимался как большое событие.