Библия-Миллениум. Книга 1

Я услышала только: «Детей у тебя нет» — и разрыдалась. Мать принялась меня успокаивать, однако на лице ее досада, что я не понимаю, как она все хорошо придумала и устроила. «А я не хочу жить! Я не хочу больше жить! Мама! Слышишь! Я, твоя дочь, не хочу жить!» — крик раздается у меня внутри, продолжаясь надрывным эхом, обращенный в черную дыру, оставшуюся от моей души, куда я все более и более погружаюсь.

Апатия не позволяет мне быстро собирать вещи. Посреди комнаты уже неделю стоит большая картонная коробка, куда я только еще собираюсь что-то уложить. Зато вокруг разложено много вещей, все они что-то значат, все они хранят память прикосновений Хилеона, особенно кровать, я лежу, прижавшись к ней всем телом, в надежде, что именно этой ночью не проснусь. Однако я просыпаюсь. Ноеминь поражает меня — она моет и чистит квартиру, готовит, стирает, бегает в магазин, а я ничего не могу делать. Ложусь в постель и мучительно засыпаю тяжелым сном, от которого наутро ужасно болит голова. Она не торопит меня с переездом, а я ничего об этом не говорю. Так по какому-то молчаливому договору мы продолжаем оттягивать этот разговор.

Поняв, что не умерла, я вскакиваю с диким криком, в бешенстве, в приступе ярости, ненависти к себе, осознавая, что необходимо что-нибудь сделать! Выбежать на улицу, нестись со всех ног в любом направлении! Хватит! Я схожу с ума. Я понимаю, что если сейчас не сделаю хоть что-нибудь, то Хилеон со мной… разведется.

Выйдя на кухню, я застаю Ноеминь за кромсанием зелени. Абсолютно бесполезное занятие, в результате которого килограммы петрушки и укропа превращаются в зеленую мокрую пыль, быстро высыхают и желтеют. Но она так бодро и деловито этим занимается, что я поневоле к ней присоединяюсь и вот уже незаметно для себя остервенело крошу ни в чем не повинный укроп в такую же мелкую пыль, как и Ноеминь.

— Я волнуюсь, Хилеон так устает.

— Да, просто невозможно.

Это первые слова, которые мы сказали друг другу за три недели. В этот день мне стало понятно, что я ни за что на свете не вернусь к своей матери.

— Руфь, он же умер. — Ноеминь смотрит мне прямо в глаза.

— Я знаю, — отвечаю я ей так же в упор.

Некоторое время мы стоим, глядя друг на друга. Затем она опускает глаза, смотрит на доску и продолжает:

— Я погладила ему рубашки.

— Хорошо, я повешу.

Затем мы обсудили дела моего мужа, ее сына на работе, она немного рассказала, как он был маленьким. И чувство, что он вот-вот зайдет в дверь, стало нестерпимым, и я пошла открывать. Но Хилеона там не было…

— Где-то задержался… — говорю я и немного скисаю.

— Ну, дела, наверное…

— Конечно, а что же еще может быть?!

Так, в общем, некоторое время мы и жили… старясь изо всех сил делать вид, что ничего не произошло. Однако, когда через три месяца Хилеон так и не пришел с работы, меня охватила паника. Я почувствовала себя одинокой. Ворочалась в своей кровати, сгорая от желания и мучаясь от бессилия хоть что-то сделать… И я не выдержала, разрыдалась в голос. Ноеминь проснулась, пришла ко мне, и мы голосили на весь дом, царапая себе лица и вырывая волосы.

На следующий день я оделась во все черное, убрала волосы под платок и пошла в крематорий забрать урну с пеплом Хилеона.

Никогда в моей жизни ночи еще не были столь долгими и душными. Я металась в кровати, не в силах унять желания. Руки, плечи, губы Хилеона мерещились мне постоянно, я чувствовала их мимолетные касания и, не в силах удержать их на своей коже, впадала в отчаянье. В то же время другие мужчины вызывали у меня отвращение. Мысль о том, что кто-то другой может дотронуться до меня, вызывала неприятный холодок вдоль позвоночника, как будто я дотронулась до жабы.

Я прижималась к свернутому в несколько раз одеялу, обнимала его ногами, старалась уложить так, чтобы казалось, что я сплю на плече мужа. И только когда мне удавалось достичь этой иллюзии, засыпала. А когда не выходило — плакала, плакала ночи напролет от бессилия что-либо изменить, от неосязаемости воспоминаний. Я старалась не смотреть фотографии. Хотела удержать в памяти движения, объем, форму, чувства, бархат кожи, взгляд… Страшно боялась, что место всего этого могут занять плоские картинки. Хилеон должен жить в моем сердце, а не на фотобумаге!

Мы так и не придумали, что делать с пеплом. Просто игнорировали этот вопрос как таковой. Пепел стоял в укромном углу, где его никто не тревожил, никто не решался взглянуть на урну, но ее присутствие в доме действовало успокаивающе. Некий дух, несколько граммов, в которые обратилось тело, казались экстрактом, звеном между нами и душой, ушедшей от нас навсегда. Мы можем сколько угодно прокручивать в своей памяти воспоминания, дополняя их, выдумывая какие-то детали и еще Бог знает что… Но это все даже не стереокино. Не чувствовать запаха, не слышать, не касаться… вот что значит действительно кого-то потерять!

Тоска, безысходность, желание смерти заставляли меня искать убежища от себя самой в самой тупой и скучной работе, какую только можно придумать. Я устроилась работать фасовщицей макарон.