Библиотечка журнала «Милиция» № 1 (1993)

— А тебя кто спрасил?! — Лаврентий Павлович вдруг перестал смеяться. Эта перемена не предвещала ничего хорошего. — Ишь, цаца из Кутаиси!

Что означала эта фраза, мы не поняли, Вера решила не испытывать судьбу и нехотя сняла кофточку, потом блузку. Черная юбка туго шла в бедрах. И Лаврентий Павлович похлопал ее по заду. Вера машинально ударила его по руке.

— Ого! — удивился нарком. — Меня никто никогда не бил! — поднял он указательный палец. — Лишь однажды в детстве Серго Асхи расквасил мне нос. Тридцать два года спустя я нашел Серго Асхи, учителя школы. Мои люди поставили его к стенке. Я гаварю, извинись, Серго, и я отпущу тебя. Но он, падлец, так и не извинился.

Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:

— Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!

Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.

— Вот так, — довольно сказал он. — А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.

— Они же боялись! — отозвалась Вера.

— Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…

И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.

— Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..

— Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…

Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.

— Ну, чем не джигит?! — похвалился он.

…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.

Это Лаврентию Павловичу не понравилось.

— Ты что ноешь? Тебя режут? — обиделся он. — Ей приятное делают, а она ойкает!..

Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.

Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ — это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Может, погасить свет? — предложила я.

— Не надо! — горячо отозвался Лаврентий Павлович. — Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.

Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома был хороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.

— Боже мой… Боже мой… — стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.

А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.

— Вот видишь, какая ты умница, — он даже поцеловал меня. — Мы с тобой будем жить — не тужить!

И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».

Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…

На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:

— Успокойся. Этим себе не поможешь.

— Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. — подумала вслух Вера.

Мне нечего ей было ответить.

Возвращение Вано

Вскоре прикатили с железнодорожной станции на полуторке Вано и молоденький повар-кавказец. Кажется, его звали Гиви. Привезли мешки с картошкой, крупами и коробки с консервами, приправами. И еще заклеенный прозрачной бумагой портрет Сталина. Весь груз моментально перетаскали наверх, в квартиру.

Я не сразу его узнала. Личный парикмахер наркома ужасно похудел. Живот ему будто кто обтесал, а лицо стало дряблым и серым.

— Ну как жива-здорова, девачка? — обнял он меня.

— Пока жива…

— А Вано, видишь, совсем другой стал, совсем палавина от Вано осталась.

— Жизнь не всегда мед, — согласилась я, с грустью глядя на старика.

Повар тут же принялся за дело — работы у него всегда выше головы, и разговоры разводить некогда. Его привозили, чтоб приготовить вкусный обед, потом выпроваживали. У каждого своя роль. По виду старика Вано я поняла, что он хочет мне что-то сообщить. И потому схитрила:

— У нас кончились дрова, — сказала я. — Вано, пойдемте в сарай или вы устали?..

— Зачем устал! Нада, так нада, — обрадованно поднялся он со стула и заторопился за мной вниз по лестнице.

И вот мы сидим на березовых плашках и, посматривая на распахнутую дверь сарая, из которой видны красноармейцы охраны, беседуем.

— Помнишь то письмо, бумажный шарик, — заторопился Вано.

— Конечно, — киваю я, набирая на руку колотые поленья.