Библиотека Дон Кихота

Хуан в тот день как обычно работал в саду. Мигель, прежде чем начать разговор, решил приглядеться к человеку, от которого так много зависело в его плане. Тщедушный, маленького роста, лысоватый, лет пятидесяти человек. Невзрачная личность, одним словом. Нет, такому доверить столь ответственную роль, укрыть на долгий срок в гроте беглецов, может лишь безнадежно сумасшедший. Мигель уже собрался уходить, как вдруг вспомнил слова Франциска де Менезиса: «Посмотрите, как хорош Хуан в саду, Сервантес, и тогда вы все поймете.» Мигель решил задержаться. На почтительном расстоянии он стал наблюдать за работой скромного на вид садовника. Нет. Все очень буднично. Ничего особенного. И так продолжалось до тех пор, пока Мигель не сообразил, что смотреть следует не на самого человека, а на его руки и розы, за которыми он так любовно ухаживал. Руки, узловатые, сильные, изуродованные грубой работой с землей, лопатой, а где и киркой (алжирская, как и испанская, почва не из легких), эти руки, которые и руками-то назвать нельзя было, вдруг необычайно преображались, обретая легкость рук музыканта-виртуоза, когда приходилось касаться ими, словно струн или клавиш, слабых хрупких лепестков роз. И капризницы, привезенные сюда, в Африку, со всего света, казалось, так и ждали этих нежных, этих полных любви прикосновений землистых загрубевших пальцев, больше похожих на уродливые сучки давно высохшего дерева.

Между розами и садовником существовала какая-то ведомая только им самим связь. Мигель чувствовал, что, подглядывая за работой Хуана, он словно совершает святотатство. Розы, казалось, оживали, оживали прямо на глазах. У каждой обнаруживался особый только ей присущий характер. Одна роза в буквальном смысле ревновала садовника к другой. И каждый цветок жаждал прикосновения этих неуклюжих заскорузлых пальцев, жаждал, как утренней росы, как спасительной влаги в зной, как луча яркого теплого солнца после холодной ночи.

Мигель понял, что скромный на вид Хуан для этих роз был всем. Они любили его, как могут любить только женщины своего единственного, своего суженого, своего данного самим Богом мужчину. И мужчина этот был для них для всех один. И розы, капризные розы вынуждены были, переступая через свою гордость, через свой сложный характер (ведь у каждой из них на всякий случай были припасены и острые шипы), до самозабвения тянулись к пальцам Хуана, забывая в блаженный миг прикосновения о злой ревности. Это был самый настоящий гарем. А скромный Хуан считался здесь непревзойденным любовником. Он как никто другой понимал всю женскую природу своих обожаемых роз. Понимал и любил ее, стараясь не обижать ни одной из собранных здесь со всего света красавиц.

Вам нужно мое прикосновение, красавицы мои, вам нужна моя любовь — вот она: берите, берите ее! У меня этой любви так много, розы мои, что на всех, на всех хватит. Она прольется на вас, как летний ливень в сухой зной, она согреет вас в холод, она напитает ваши корешки, похожие на стройные дамские ножки. Моей любви нет предела, красавицы мои. Пейте, пейте ее. Ну, кого я еще не коснулся, кого не погладил по нежной головке, по этим кудрям, по этим лепесткам. Вы же сами знаете, как люблю я вас, красавицы мои, розы мои. И не надо колоть мне пальцы шипами. К кому вы ревнуете меня? Дурочки! Вся душа моя — это огромный, огромный сад, в котором каждой из вас найдется свой уголок. Места всем хватит!

Хуан работал и о чем-то нежно шептался с розами, иногда оставляя на лепестках маленькие пятнышки крови от уколов, которые тут же исчезали, словно цветы жадно всасывали их в себя, чтобы хоть какая-то частица Садовника осталась внутри их цветочной плоти.

Мигель понял, что имел в виду Франциск де Менезис, когда сказал ему: «Посмотрите, каков Хуан в саду, и вы все сами поймете».

Гассан Паша решил сделать казнь показательной. Он собрал всех, кого нашли 30 сентября в злополучном гроте. Эшафот и виселицу соорудили посередине тюремного двора.

Вывели Хуана со связанными за спиной руками. Он равнодушно смотрел на происходящее. Собственная участь его не волновала.

Когда палач накинул на шею садовника тяжелую петлю, то только тогда Хуан словно проснулся и начал оглядываться по сторонам, будто ища взглядом кого-то из тех, кого он на беду свою так долго укрывал в гроте.

Гассан Паша из милости позволил присутствовать и католическому священнику.

Хуан поцеловал крест, прочитал «Отче наш», получил отпущение грехов, но все равно продолжал кого-то жадно искать среди собравшихся свидетелей его казни.

И, наконец, нашел. Его взор встретился со взором Мигеля де Сервантеса Сааведра. Слегка отстранив всем телом почтеннейшего священника, Хуан подался вперед и вдруг крикнул во всю мощь своих еще дышащих легких: «Сбереги! Сбереги розы, Мигель! Слышишь?!»

Палач выбил упор, и тело с хрипом сначала упало вниз, а затем повисло и забилось в судорогах.