Библиотека Дон Кихота

— Никогда не слышал про такое. Какие, однако, благородные гиганты. Спасибо, Мигель, за такое уточнение. Про слонов-то я и не подумал. Обязательно обдумаю на досуге этот факт. Он может существенно изменить весь ход моих мыслей. Но почему, скажем так, слоны и люди стремятся похоронить своих мертвых? Ответ один: их бедное сознание стремится избежать своего собственного уничтожения. Их дикий дух не может удовлетвориться миром, он восстает против мира и постигает себя как нечто отличное от него. Люди и слоны, мой друг, хороня своих мертвых, хотят приобрести другую жизнь, которая не была бы жизнью в том же самом мире. И таким образом земля рискует превратиться в гигантское кладбище, прежде чем сами мертвые перемрут.

— И слоны нам в этом помогут, да, Учитель?

— Помогут, помогут, Мигель. Но мы изо всех сил продолжаем цепляться за жизнь, цепляться судорожно, из последних сил, несмотря на этот глобальный культ мертвых, столь распространенный среди людей и слонов.

Мне довелось слышать рассказ об одном бедном умирающем косаре. Когда священник его соборовал и приступил к миропомазанию рук, этот бедняк отказался разжать правую руку, которой он зажал в кулак несколько жалких монет, не понимая того, что вскоре ни его рука, ни он сам уже не будут ему принадлежать. Вот так и мы сжимаем кулак, пытаясь сажать в нем этот мир, Мигель.

Кто-то как-то признался мне, что когда, будучи вполне здоровым физически и предчувствуя близость насильственной смерти, помыслы его были сосредоточены на жизни, то он хотел за те немногие дни, что были ему отпущены, написать книгу.

— Книгу, Учитель? Я не ослышался?

— Да, Книгу. Но вернемся к самой сути нашего разговора. Ты, Мигель, высказался в том духе, что мои рассуждения о жажде бессмертия — еретические по своей сути?

— Я просто против того, Учитель, чтобы называть себя Богом.

— И ты прав, Мигель. Здесь у нас в Испании нам не раз приходилось слышать, что лучше быть убийцей, разбойником или прелюбодеем, чем либералом, то есть еретиком. Самый тяжкий грех — неповиновение Церкви, непогрешимость которой оберегает нас от разума.

Но именно Церковь, Мигель, опирается на теологию, на труды Блаженного Августина, Боэция и Фомы Аквинского.

Человек, будучи пленником логики, без которой он не может мыслить, всегда стремился поставить ее на службу своим желаниям, и прежде всего своей фундаментальной жажде бессмертия. Всегда логику стремились поставить на службу теологии и юриспруденции. Латинский богослов шел по стопам римского адвоката. И все измышления, претендующие на рациональное и логическое обоснование нашего голода по бессмертию, Мигель, были ни чем иным, как адвокатурой и софистикой. И так называемая рациональная теология есть не что иное, как адвокатура.

Теология исходит из догмы, а догма, в первоначальном и самом прямом значении этого слова, означает декрет, то есть то, что является непреложным законом. Вся наша теология, Мигель, исходит из этого юридического понятия. Для теолога, как и для адвоката, догма, закон, есть нечто раз и навсегда данное, исходный пункт, который не обсуждают, а применяют в самом буквальном его смысле.

Но разум, а, следовательно, и вся теология, в своих границах не только не доказывает рационально, что душа бессмертна и что человеческое сознание должно быть неуничтожимо на все времена, но, более того, разум, — в своих границах доказывает, что индивидуальное сознание не может продолжить свое существование после смерти телесного организма, от которого оно зависит. И эти границы и являются границами рациональности, границами того, что мы познаем достоверно. По ту сторону этих границ находится иррациональное, находится абсурд, то самое невозможное, о котором сказано: certum est, quia impossibile est — достоверно, потому что невозможно, как сказал Тертулиан.

Жажда человеческого бессмертия не находит рационального подтверждения, Мигель. И я, Алонсо Кихано, являюсь одним из провозвестников новой религии, религии иррациональной, абсурдной, безумной религии, которая выражена в жажде человеческого бессмертия.

За пределами нашего разума мы все время слышим голоса, которые шепчут нам, будто смерть не является полным, окончательным и необратимым уничтожением личного сознания. Голоса эти, наверное, похожи на жужжание москита, когда ветер ревет в лесу среди деревьев; мы не отдаем себе отчета в этом жужжании и, тем не менее, вместе с грохотом бури до нас все-таки доносится его звук. В противном случае, без этого навязчивого жужжания москитов как смогли бы мы жить, Мигель?

Истинная вера рождается из глубины сомнения, из глубины неуверенности. «Верую, Господи! Помоги моему неверию!» — произносит в Евангелие от Марка отец, который просит Спасителя излечить своего бесноватого сына.