Библиотека литературы США

Да, их лица вечно заслоняли ей то, другое лицо. Уже давно они упорно его скрывали, а ведь когда-то оно глядело на нее. Теперь она уже почти не помнила его, не помнила даже, когда в первый раз увидела. Наверно, в юности. Да, да, в саду, в беседке, она сидела, подавшись вперед, и так весело смеялась, и вдруг мелькнуло лицо, в нем было что-то общее со всеми лицами, которые она видала, — с доверчивым лицом сегодняшнего мальчика, с простодушным лицом старика прохожего, даже с алчным лицом парикмахера и с лицом Летти, с лицами бродячих торговцев, которые время от времени стучатся к ним в дверь и так и уходят, не дождавшись ответа, и все-таки оно было совсем другое, как бы даже и вовсе не лицо, иногда оно приближалось к ней чуть ли не вплотную, казалось, еще миг — и она его узнает и наконец-то все поймет. Но тут втискивалось лицо Октавии или парализованного отца, лицо брата Джеральда, брата Генри с простреленным лбом… Потому-то она так пристально и вглядывалась в таинственные, загадочные, такие непохожие лица людей на улицах Фаррс-Джина — быть может, в одном из них мелькнет сходство с тем давним видением.

Но ей всегда мешали. Вдруг кто-нибудь заговорит с ней, и она опрометью бросится прочь. Или увидит, что навстречу идут, — она в ту же минуту нырнет за куст, загородит лицо веткой и будет ждать, затаившись, пока шаги не смолкнут вдали. Когда к ней обратятся по имени, она вспыхнет, потом побледнеет, а потом у нее на лице появится словно бы разочарование — так называла это выражение одна из местных дам.

Страх въедался в нее все глубже. Все это понимали, потому что теперь она никогда больше не одевалась на выход. Раньше она хоть и не часто, но все-таки появлялась на улице в туалете, который в городе именовали парадным, — вся с ног до головы в темно-зеленом, шляпа закрывает лицо, как будто на голову нахлобучили ведро, зеленое шелковое платье, даже остроносые туфельки зеленые. В хорошую погоду она весь день ходила в этом туалете, но назавтра снова облачалась в свой выцветший сарафан и блузку, завязывала под подбородком ленты древней соломенной шляпы — казалось, зеленый выходной туалет привиделся всем во сне. Теперь в городе не помнили, когда мисс Клития в последний раз вышла из дому нарядная и гордо прошлась по улице.

Впрочем, иной раз она и не убегала от людей — случалось, какая-нибудь соседка по доброте душевной или просто из любопытства пыталась вовлечь ее в разговор, например спрашивала, нравится ли ей узор для вышивки, и мисс Клития вымученно, затравленно улыбалась и отвечала тоненьким голоском, как маленькая девочка: «Очень красиво».

— Очень красиво, — сказала мисс Клития старушке соседке, когда та показала ей пышно расцветший куст молодой розы, который она недавно посадила.

Но не прошло и часу, как мисс Клития выбежала из дому и громко закричала:

— Уберите вашу розу, моя сестра Октавия велит! Она велит выкопать розу и пересадить, нечего ей торчать возле нашего забора! Сейчас же уберите, а то я вас убью! Идите за лопатой, слышите?

В семье, которая жила по другую сторону от Фарров, был маленький мальчик, он целыми днями играл в саду. Кот Октавии частенько бегал к ним, пролезая под забором, мальчик брал его на руки, гладил, пел ему песенку, которую сам сочинил. Мисс Клития пулей вылетала из дому, пылая яростью, которой зарядила ее Октавия.

— Не смей его гладить! Сейчас же отпусти! — кричала она срывающимся голосом. — Возьмешь кота еще раз на руки — убью!

Потом бежала за дом, в сад, и начинала все проклинать.

Это занятие было для нее внове, и сквернословила она негромко — так певица вполголоса разбирает незнакомую песню. Но остановиться она не могла. Слова, которые сначала ужасали мисс Клитию, лились с ее уст нескончаемым потоком, и странно — скоро ее грудь отпускало, она начинала ощущать освобождение, покой. Сквернословила она всегда одна, в мирной тишине фруктового сада за домом. Люди говорили, словно бы пытаясь оправдать ее, что она просто копирует свою старшую сестру, которая много лет назад тоже уходила в сад за домом и точно так же сквернословила, только орала громко и пронзительно, ее даже на почте было слышно.

Случалось, среди потока брани мисс Клития вдруг поднимала голову к окну, возле которого стояла Октавия, вперившись в нее. Но вот она наконец опускала занавеску, и мисс Клитию словно бы поражала немота.

И тогда она, переполненная нежностью, которая была соткана из ужаса, опустошенности и любви — любви, разрывающей ей душу, брела к калитке, выходила на улицу и шла по городу, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, чуть ли не бегом, длинные ноги так и мелькают в смешной, с прискоком, рыси. Никто в городе не мог угнаться за мисс Клитией, утверждали соседи.

И ела она тоже быстро, всегда одна, в кухне, как вот сейчас. Подхватывала кусок мяса массивной серебряной вилкой и хищно вонзала в него зубы, дочиста обгладывала куриные косточки, даже самые мелкие.