Библиотекарь

— Думаю, седьмого ноября. Совместим два праздника… Ты пока попривыкнешь, обживешься… — Горн поглядела на часы. — Я буду… часа через четыре… Запрись хорошенько… Никому не открывай… Чем бы тебя занять?… Кстати, ты однорукого видел?

— Кого?

— Ну, Громова…

— Почему однорукий?

— Ты что… не в курсе? Ну, даешь… Ритка не рассказывала? Нет? Странно… Громов правой руки… на фронте лишился. Творил левой… У нас имеется… его фотография. Дать посмотреть? А то в «Дорогах труда»… только карандашный портрет. Ах, да… ты ж всего… две Книги читал…

Горн подошла к полкам, плотно забитым многолетним архивом. Наружу торчали похожие на клавиши рояля лакированные корешки тетрадей, папок, пухлых журналов.

— Кажется, здесь… — Горн разлепила сросшийся пластик обложек, вытащила плотный конверт. — Кто тут у нас?… Э-э-э… Здрасьте-пожалуйста… — она обернулась. — Лагудова видел? Нет? — Она протянула мне вылинявшее от времени когда-то цветное фото с обломившимися уголками и длинной белой трещиной через глянец. На снимке был изображен небольшой коллектив, дружно сгрудившийся, точно камышиные свирели.

— Лагудов и приближенные? — наугад спросил я.

— Нет. Это восемьдесят первый год. Юбилей в редакции…

— Откуда это у вас?

— Секрет фирмы… — Горн улыбнулась, махнула рукой. — Никакого секрета… Нормальная работа агентуры… Выцыганили у жены Лагудова… Мы от нее… много чего полезного почерпнули…

— И который тут Лагудов?

— Третий справа… Там баба в синем платье… с рюшами… а он рядом примостился… Прямо оперный певец…

Лагудов оказался статным упитанным дядькой с густой седеющей шевелюрой. Драматический облик портили обрюзгшие щеки и маленький, как пельмень, подбородок.

— А вот и Громов, — сказала Горн. — На этой карточке… ему уже под семьдесят… У дочери позаимствовали. Хотели сначала ее… к нашему делу приобщить… а потом передумали… Лизка испугалась конкуренции…

С черно-белой фотографии на меня уставился выразительный тонколицый старик, больше похожий на физика, чем на лирика, в очках, с костистым, словно граненым, лбом, усиленным крутыми залысинами. Жидкая седина была зачесана назад. Роговая оправа съехала вниз по переносице, тонкие дужки поднялись над ушами, и Громов как бы смотрел одновременно через очки и поверх стекол — двумя взглядами. Это производило странное впечатление.

— Хороший портрет, — сказал я, возвращая Горн фотографию.

— Мне тоже нравится… Такой же… на его могиле.

— А где он похоронен?

— В городе Горловка… на городском кладбище… Ну-ка, Алешка… Узнаешь?

На следующем снимке был я. В легком расфокусе из-за того, что меня подловили в движении — рука в отмашке вообще походила на бесплотный голубиный пух. В кадр попали также Кручина и Сухарев, но они были совсем облачно-размытые, как призраки.

— Наша фотокор сработала, — пояснила Горн. — Снимали еще в июне… Для архива… Кто бы мог подумать… — она покачала головой. — Новый библиотекарь широнинцев… Пешка… Ничто… Винтик малый… — Горн сложила у себя перед носом щепотью пальцы, словно силилась разглядеть нечто микроскопическое. — И Книга Смысла… До сих пор… не верится… Ну да ладно… — она встрепенулась. — Пойду… Ты помнишь, да? Запрись… В коридор ни ногой… Не скучай… отдохни… телевизор посмотри… только тихо… не привлекая внимания…

Едва за Горн закрылась дверь, я повернул ключ на два оборота, но спокойствия не прибавилось. Напротив, я словно очутился один на один с едким, как изжога, ощущением опасной неизвестности. Сверлила мысль, что я обязан использовать предоставленную мне паузу в аналитических целях. Я бестолково мерил шагами кабинет, повторяя про себя, как заклинание: «надо все хорошенько обдумать». А обдумывать было нечего. То есть мыслей было много, но они не нуждались в анализе. Все и так было предельно ясно. Я не имел ни малейшего влияния на ситуацию и самостоятельно мог только ухудшить свое положение.

Я вдруг спохватился, что давно собирался в уборную, а теперь уже было поздно, Горн ушла. Я не мучил себя и отлил в кадку с пальмой. Потом уселся за стол. Несколько минут меня искушал телефон, но, поразмыслив, я решил не нарушать запреты. Может, линия прослушивалась, а портить отношения с Горн я не хотел.

Я заметил на столе позабытую Горн распечатку.

«Супрун Наталья Александровна. 1915 г. р. Анамнез 17-ти дней.

Первая неделя. С. обеспокоена отсутствием чтений. Раздражительна. Большую часть времени проводит в постели, старается не двигаться и не говорить. Полагает, что таким образом доводит до минимума трату энергии организма и тем самым продлевает свою жизнь.

Начало второй недели. Воскр. — Четверг. Настроение эмоционально приподнятое. Возбуждена. Прожорлива. Сразу после приема еды забывает об этом и требует новой порции. Одержима идеей, что соседка по палате Кашманова Т. А. носит ее тапки. Скандалит. Берет тапок и вслух зачитывает Кашмановой якобы специальную надпись на подошве: „Это тапок Супрун. Кашмановой надевать строго воспрещается“.