Библиотекарь

Похороны тщательно охранялись. Неподалеку от стены, в которой муровались урны, в соседнем ряду совершали свой копательный труд могильщики, человек шесть. Я тревожно поглядывал на них, пока не узнал в кладбищенских работниках Иевлева, вооруженного лопатой, и Кручину с заступом. Игорь Валерьевич кивнул мне, а Николай Тарасович сделал успокаивающий знак рукой: мол, все под контролем.

А вот поминки были коллективные, в воскресенье вечером. Устраивали у Маргариты Тихоновны, чтобы лишний раз не привлекать внимания к моей квартире. Тимофей Степанович надел боевые награды, а бывший ударник Кручина — орден Трудового Красного Знамени.

Посмертные чествования погибших широнинцев запомнились плохо. Я жутко напился — вздумал глушить водкой, как динамитом, непреходящий страх, усиленный празднуемой тризной. Не помогло. Все мучительные мысли плавали кверху брюхом на самой поверхности ума, сумасшедше кружилась голова, точно летела отрубленная с плахи, я надрывно блевал в коридоре у Маргариты Тихоновны и в «рафе». Таня вытирала мне салфеткой мокрый рот, а у меня не хватало сил и голоса извиниться.

С похмельного понедельника пошла вторая неделя моей библиотекарской жизни. Я ближе знакомился с остальными читателями. В тот день со мной дежурил Николай Тарасович Иевлев. Человек он был неразговорчивый и оживлялся, лишь когда речь заходила о Книге.

С юности он занимался гиревым спортом и многоборьем, что обеспечило ему такую могучую комплекцию, и в свои догромовские времена, буйствуя во хмелю, Иевлев в одиночку запросто переворачивал на улицах легковушки. Только Книга в должной мере остепенила Николая Тарасовича. Работал он кузнецом.

Глубокий шрам на лице был памятью о невербинской битве. Говорили, это след крюка легендарной крановщицы Данкевич, женщины-берсерка из клана Моховой.

Историю моей жизни Иевлев выслушал внимательно и, как оказалось, сделал особые выводы — наутро занес пружинный эспандер и две пудовых гири:

— Но главное, про шею не забывай. Тонкая она у тебя, точно палец… — со вздохом заключил Иевлев. — Становишься в борцовский мостик, головой уперся, и вниз-вверх, пока не устанешь. Каждый день качай. Шея — самое важное, — поучал он.

Я кивнул, но Николай Тарасович очевидно не заметил в моих глазах соответствующей готовности и назидательно добавил:

— Одному из колонтайской читальни заехали битой по шлему, черепная кость осталась цела, а шейные позвонки не выдержали…

Саша Сухарев в день дежурства подарил мне опасную бритву «Золинген».

— Если освоишь — противнику как минимум придется фотку на паспорт менять, потому что носа у него уже не будет, и заодно щек и ушей. — Сухарев светло, по-гагарински, улыбался. — По закону Российской Федерации не относится к холодному оружию, — пояснял он. — Для повседневного скрытого ношения вполне подходит… Нужна вещь, чтобы менты придраться не могли, — молоток там или отвертка подлиннее. Отверткой дубленку пробить — не фиг делать, а застукали менты — все путем, шкаф иду подруге собирать. В темноте отвертка опять-таки незаметная, быстрая, достал, тырц — и в печени дырка или там в горле. Надежная штука…

Происходил Сухарев из неблагополучной пролетарской семьи, и все шло к тому, что проведет он свои годы за решеткой. С шестого класса Сухарев был на учете в детской комнате милиции и не загремел на «малолетку» исключительно благодаря тому, что местный участковый приходился его матери каким-то дальним родственником.

Тюрьма настигла Сухарева после армии. Сел он на два года за хулиганство. По счастью, в колонии его пути пересеклись с читателем Павлом Егоровым.

Сухарев вышел на свободу, первый месяц беспутничал, но, словно по волшебству, образумился. Разумеется, его перевоспитала не тюремно-исправительная система. Егоров, освободившийся раньше, успел принять участие в невербинской битве и, когда обновленная широнинская читальня активно набирала новых членов, вспомнил о Сухареве, нашел его, и широнинцы обрели верного товарища.

В тот рекрутский набор начала девяносто седьмого года попали Гриша Вырин и уже покойный Вадик Провоторов…

Семья Вырина происходила из древнего рода староверов. Хоть последние два поколения не имели отношения к религии, Гриша оказался генетически предрасположен к жизни в закрытом обществе, к тайне и избранности.

Вырин оклемался в рекордно быстрые сроки. За неделю отек сошел, и Гриша снова смог двигаться, ожидая, когда срастутся трещины в позвонках. Врачи успокоили нас, сказав, что Гриша легко отделался и через месяц-полтора будет на ногах.

Я частенько навещал его в больнице. В одном из разговоров выяснилось, что в институтские годы Гриша состоял в кавээновской команде:

— Была такая песня Анны Герман «Надежда». Я сочинил переделку на тему олигархов… — еще слабым, но чистым голосом Вырин напел: