Библиотекарист

– Огилви – чудовище. Ее называют стервой, и в защиту тех, кто так считает, скажу, что она стерва и есть. Но в то же самое время она и венец творения, лучше ее никого нет. Она держит северо-западный филиал в наиежовейших рукавицах, оттого к ней благоволит высшее руководство, и оттого она получает все книжные новинки и периодику, раз в пять лет меняет ковровые покрытия, все перекрашивает, благоустраивает и прочее. На самом деле, Боб, возможно, тут тебе повезло. Суть в том, что Огилви не молодеет – как, впрочем, и все мы. Скоро она уйдет, и тот, кто заслужит ее рекомендацию, унаследует, скорее всего, королевство. Это тебе мой совет. Ты меня слушаешь?

– Да.

– Естественным движением всякого разумного молодого человека было бы пойти против нее. Это был бы правильный ход, потому что идеи ее замшели и никуда не годятся, и, правду сказать, ей давно уж пора в отставку; но, если ты хочешь добиться перемен долгосрочных, это будет ошибочный ход. Не дерись с драчуном, вот что я тебе говорю. Когда ее отправят на покой или когда она получит последнюю заслуженную награду, ты сможешь влезть в ее кованые сапоги и реформировать все дело.

Вечер сгущался, и Сэнди, мысленно оглядываясь назад, делался все сентиментальней.

– Всю свою жизнь я хотел остаться один в комнате, полной книг. Но потом случилось нечто ужасное, Боб, а именно то, что так оно и исполнилось.

– Но это как раз то, чего я хочу, – сказал Боб.

– Что ж, тогда придерживай свою шляпу, чудачок, потому что, похоже, тебе она тоже достанется.

Позже, когда он проводил Боба до двери и Боб протянул ему руку для рукопожатия, Сэнди посмотрел на эту его руку и произнес: “О мой бог”.

Боб больше ни разу не выходил на контакт с Сэнди, и Сэнди тоже не выходил на контакт с Бобом, что, на самом деле, было отлично, хотя Боб всегда думал о нем с нежностью и почти с восхищением. Бобу нравились в нем его вредность, его кусачесть, его ум и общий, антимирно нигилистический, настрой; но собственная относительная простота Бобу была утешительней, если это была простота, конечно.

* * *

Бобу шел двадцать третий год, когда его мать внезапно вдруг умерла, оставив ему дом цвета мяты, которым безраздельно владела, купленный два года назад “шевроле” и сумму почти в двадцать тысяч долларов. Он не обременился чрезмерно ее уходом, но чувствовал себя одиноким из-за того, что не понимал, кем была его мать при жизни и с чего она вообще завела ребенка. Человеком она была ни в коем случае не плохим, но разочарованным и, соответственно, разочаровывающим, по крайней мере, так это ощущал Боб.

Никто не живет в предвкушении, что до срока умрет от болезни, но мать Боба эта новость не удивила. Как-то утром она позвала Боба в гостиную, чтобы поговорить, как она выразилась, по нескольким поводам, но повод оказался только один, и заключался он в том, что у нее обнаружен рак мозга и скоро она умрет, и это все подтвердилось: в феврале она вышла на пенсию, а к июню ее не стало.

Живой в последний раз Боб видел свою мать на больничной кровати. Похудела она почти вполовину, и вид у нее был человека, все мысли которого заняты предстоящим отъездом. Но при сократившемся телосложении она, на взгляд Боба, держалась веско, и это ей шло. Сама ее болезнь впечатляла, а в глазах тлел огонек, намекавший на причастность к некоей тайне.

Медсестра, просунув в дверь голову, сказала Бобу: “Пять минут”. По тому, как она это произнесла, размеренно, глубоким грудным голосом, и по тому, как глаза в глаза посмотрела, Боб понял, что, похоже, пришла пора навек попрощаться. И мать Боба, возможно, мыслила в этом же направлении, когда сказала:

– Мы прежде никогда не говорили о твоем отце.

Кто был его отец, Бобу в прошлом узнать хотелось, особенно когда он был маленьким; но каждый раз, когда он заговаривал об этом, мать отвечала уклончиво. А уж теперь, когда вырос, да в контексте больничной палаты, он решил, что предпочел бы вообще эту тему не поднимать.

– Нет нужды говорить об этом, если тебе не хочется, – сказал он.

– Нет, я бы не возражала, – сказала она.

– Ладно, но если это что-то плохое, я бы лучше не знал.

– Да нет, не так уж и плохое. Во всяком случае, я никогда не считала это плохим.

Она смолкла и молчала так долго, что Боб уж подумал, что она потеряла нить разговора; но потом она начала.

– Это было в самый разгар Депрессии. Я снимала квартиру с двумя подругами, и каждую пятницу мы куда-то вместе ходили, все равно куда, лишь бы исхитриться да повеселиться так, чтобы истратить не больше доллара на троих. В тот вечер нас занесло в салун, где за пять центов подавали вискарь с бокальчиком пива. Ладно, мы чуток выпили, и все было хорошо, пока у одной из нас не скрутило живот, так что другой пришлось повезти ее домой, и я осталась одна и тут приметила парня, который поглядывал на меня из угла, украдкой поглядывал, когда думал, что я не обращаю внимания. Но я обращала. На вид как все, в приличном костюме, и выглядел респектабельно, но какой-то он был… понурый. Что поделать, он действительно так и выглядел, Боб.

– Печальным.