Бил и целовал

Он скулил. Потом выл. Рычал. Пыхтел. Кричал. Проклинал затянутый им самим узел.

На стенке напротив были наклеены вырванные из журналов фотографии знаменитостей – сейчас старые, выцветшие. Катрин Денев, София Лорен, Лев Лещенко, Алла Пугачева, Жан-Поль Бельмондо, Ален Делон, Гагарин, Адриано Челентано. Группы «Бони Эм» и «АББА». Президент Кеннеди с супругой Жаклин. Лица плыли, смешивались перед глазами. В одной блондинке, кормящей ребенка, Степан узнал мать. Слабо обрадовался.

– Мама?

– Да, мой хороший.

– Мама, что случилось?

– Какая разница, сынок. Все давно мертвы. И палачи, и жертвы. Как ты только додумался такое с собой сделать?

– Я хотел понять его. Попросить за него прощения.

– И как, понял?

– У него была вера, а я сомневаюсь…

– Сынок, сомневающиеся люди милосердны, а те, у кого вера, – фанатики. А с извинениями ты, может, и поспешил, не все в НКВД были злодеи. Сколько историй про порядочных людей. И судили не всегда невиновных. Заговорщиков хватало, бунтовщиков, ненадежных. Возможно, он никого не истязал. Может, даже спасал. А если и досталось кому, то за дело. И вообще, люди просто работали, выполняли поставленные задачи.

– Нашелся мученик! – встрял гнусавый возглас. – Хочешь кровь чужую с себя смыть, с дедули своего душегуба?

Пацан с густыми усами порноактера, стоящий рядом с Бельмондо, перекатывал сигарету из одного угла рта в другой.

– Отец?

Пацан сплюнул.

– Че те вообще известно о справедливости, о понятиях? Ты кем себя возомнил? Решаешь, что хорошо, а что нет? Добро от зла отделяешь? Осуждаешь, оправдываешь. Ты че, прокурор? Искупить вздумал, чистеньким стать, душу спасти?

– Правда в том, что ты, Миша-Степа Свет, страдаешь себе в удовольствие, – произнес новый голос.

Степа повернул глаза и увидел лыбящегося капитана в наглаженной, ладно сидящей форме.

– Твоя жизнь пресна. Ты ходишь за умирающими не из жалости, а чтобы очнуться и жить. Но тебе этого мало. Ты толстокожий. Как и я. Тебе нужны эмоции посильнее. Ты и сам изувер порядочный, да только кишка тонка! Я хотя бы осмелился! Твоя боль нужна только тебе. Скоро ударит мороз, и к завтрашнему вечеру ты издохнешь. А послезавтра не воскреснешь. Ты слабак. Мне, Степану Васильевичу, не ровня. Я таких, как окурки, давил!

Мать повернулась к капитану Свету и посмотрела на него так, будто между ними что-то было, и только они знают об этом. Капитан ей подмигнул. А отец захохотал, и папироса на его нижней губе тряслась.

– Папа, папочка… зачем ты оставил меня…

Блеклые лица с журнальных страниц кричали, вопили, визжали. Доходяги в телогрейках, с впалыми щеками стучали кирками, холеные жены лагерных начальников, все, как одна, с лицами Жаклин Кеннеди, сладостно отдавались блатным в переполненных трюмах, сытые, невыспавшиеся следователи, похожие на Алена Делона, хлопали ладонями по столам, Софии Лорен в обтягивающих платьях валили деревья, с верхних нар скалились беззубые, изуродованные, состарившиеся дети. Мать делала неприличные движения языком, ребенок у нее на руках уродливо морщил личико, дед издавал ртом пукающие звуки, отец выкидывал коленца в каком-то дурацком танце. Все они требовали от Степана, потешались над Степаном, тыкали в Степана кривыми пальцами и культями.

Что-то блеснуло между дверной притолокой и стеной. Из последних сил Степан натянул веревку, на пуантах сделал шаг к двери.

Орден Ленина.

За доску притолоки был засунут орден Ленина. Так в нагрудный кармашек швейцарам чаевые засовывают.

Степан задышал часто. Размял ноги как мог. Упираясь ими в поперечные бруски на стенах, в полки, в старые ящики, стал лезть. Срывался и лез. На землю сыпались инструменты, гвозди, садовый инвентарь. Веревка ослабла, растянулась. Удалось спиной перевалить через балку.

Упав на плиту, он не ощутил удара. Лежал, тяжело дыша, смотрел на вздувшиеся кисти и пальцы, не поверил, что они – часть его. Вздувшиеся пальцы и есть он. Вспомнил, как мать делала вино из черноплодки и надевала на бутыль резиновую перчатку. Вино считалось готовым, когда перчатка «вставала». Кисти рук очень походили на «вставшие» перчатки. Стоило большого труда поднять руки ко рту. Укусами распотрошил узел. Глубокие бордовые борозды оплели запястья.

– Как хорошо… как же хорошо это было…

Он мял пальцы, грел во рту. Заставил пальцы ожить. Поддерживая одну руку другой, нащупал орден. Вытащить не получалось, железка засела крепко. Тогда он вырвал орден из дощатого зажима граблями.

Потребовалось время, чтобы прорвать гимнастерку, вставить штифт и закрутить прижимную гайку. Сунув кое-как сапоги под мышку, Степан доплелся до дома. Остановился перед фотографией. Посмотрелся. И увидел свое отражение.

Несколько дней он отлеживался. Плечи опухли, боль не проходила. Он перестал думать о Кате, без телефона и планшета связь прервалась. Он грыз сухие макароны, жевал хлеб, ел сахар, разводил муку водой. Однажды утром, лежа на диване, скатил зрачки в углы глаз, скосился на стену. На ту часть стены, с которой они с Катей сорвали фанеру. Под одной дырочкой в бревне набежала свежая дорожка трухи.