Бил и целовал

Курице часто снится, что он ходит по русскому лесу, по его упругой земле. По мху, по зеленой траве, палой хвое, сухой листве. В ту ночь он тоже бродил по лесу и вдруг услышал какой-то хруст. Из-за деревьев, переступая конверсами через папоротники, отводя ветки, показались рассерженные горожане. Ботаники, очкарики, дохляки, бездельники, умники, книжники, завсегдатаи Пикника «Афиши», вся интеллигентская шушера. Представители креативного класса обходили Курицу, не обращая на него внимания. Они были вооружены. Игроки в петанк и серсо несли на плечах старомодные пулеметы Дегтярева, худосочные веганы катили «максимы», волокли базуки и «калаши», «стечкины» и «вальтеры». И никто не замечал Курицу, будто не он был хозяином сна, а подглядывал за общим сном других.

Они шли, и конца им не было, будто где-то в темной чаще огромная хипстерская матка все метала и метала икру… И тут Курицу кто-то за плечо тронул. Он испугался ужасно. А в руках ружье. Курица развернулся и пальнул. Когда на спусковой крючок жал, видел, кто перед ним. Поганый молодящийся дог. Торс античный, кубики, и весь в капельках, будто только с тренажера слез или с бабы. И улыбается, и мышцами груди, литыми, так помаргивает, с издевочкой, типа хо-хо. После выстрела пригляделся, а перед ним девушка лежит, которую он в парке повстречал. В том же лопающемся платье. И ребенок где-то смеется. Осмотрелся, глядит, не в лесу он больше, а в помещении. И даже как будто в их с блондинкой американской хате. В ванной. Пытается душ починить.

Очнувшись, Курица обнаружил себя завернутым во фланелевую простыню, слипшимся, скомканным, теплым. Лепестки жалюзи шелестели под дыханием океана. Утро сочилось в комнату. Шумели первые автобусы, стрекотала пила садовника, гуляки, возвращающиеся с ночных попоек, издавали неуместные возгласы. Он упирался головой в спинку кровати. Прямо в пятно.

Отдышавшись после гнусного сна, он несколько раз смачно моргнул и подумал – хорошо, пожалуй, что он пристрелил и его, и ее. Не будут мешать тихому домашнему счастью. Уют, привычный уклад, знакомые тропинки, регулярный утренний поворот направо, где лежит блондинка и только и ждет, когда он ей вставит. Он прощает ей все. И себя прощает. Зачем отгораживаться ревностью и обидами. Они всегда будут рядом. Он полюбит ребенка. Уже полюбил. Не нужна им другая любовь со своими абразивными свойствами.

Некоторая даже благость снизошла на него и успокоила. Он протянул руку вправо – пусто.

Блондинки не было.

В такую-то рань.

Когда он вернулся накануне, она уже спала. Или притворялась. Теперь через открытую дверь был виден отблеск света из соседней комнаты.

Блондинка сидела в кресле и шила. Рядом с ней были аккуратно разложены металлические пружины, гора белых синтетических комков и множество цветастых лоскутов, напоминающих о матрасе. Матраса между тем нигде не было. У стены нет, в холле не видать.

– Который час?

– Полвосьмого.

– Что-то ты рано вскочила.

– Захотелось что-нибудь сшить.

Блондинка показала почти законченное, размером с новорожденного, существо с четырьмя лапами. Голова имела вмятины и шишки, как у какого-нибудь бедолаги журналиста, которого поколотили битами в ночной подворотне.

– Тебе нравится?

– Прямо ребеночек!

Блондинка прижала розовое в цветах существо к груди, покачала. А потом показала его телефон:

– Это от кого?

Он прочитал сообщение, пришедшее накануне, когда он был в парке.

«Утром родила тебе сына. Пока».

Трубы, прошивающие газоны, лопнули. Фонарные столбы, пришпиливавшие асфальт, повылетали. Асфальтовые дороги, стягивающие Землю, разорвались. Океан оказался наверху, сердце выскочило из нагрудного кармана и поскакало, и только он собрался схватить его, как океан бухнулся.

– Хочешь подержать?

Блондинка протягивала ему куклу.

– У меня начались месячные. Я больше не беременна.

Курица смотрел на игрушку.

– Что у тебя с руками?

Кожа между большим и указательным пальцами на обеих руках, особенно на правой, была стерта до мяса. Шутка ли – разрезать ножницами целый матрас. Блондинка посмотрела на свои ладони:

– А я и не заметила.

Когда он склонился над ее руками, она вдруг прижала его голову к себе. Ему было неудобно стоять, но он замер, как по утрам, когда она на него свою ножку во сне закинет, а он не шевелится, чтобы ножка подольше так оставалась. Скоро Курице показалось, что его макушка начала мокнуть.

Курица смотрел на город. Вчерашняя вода ушла, тротуары и улицы были сухи и поблескивали только у кромки бордюров. Небо наглухо замостилось выпуклыми облачками, под которыми ползло солнце. В каждом окне, за каждой шторой, за жалюзи просыпался, ворочался, умывался человек, который не знал о нем, не любил его. А он любил всех. И всех ему было жалко. Океан дул на него, точно Курица был свечой на торте, приготовленном специально для океана.

Он перезвонил по номеру, с которого пришло сообщение. По номеру той, встреченной в парке. Это она написала.

Номер был заблокирован.