Билет на бумажный кораблик

Говоря это, я не кокетничала, голова у меня в то время была забита совсем другим. Каким-то образом слава о моем умении лечить болезни стала распространяться, причем – со страшной скоростью. До сих пор не понимаю, почему сейчас ясновидящие и целители платят бешеные деньги за рекламу. Я не только не рекламировала себя, но, напротив, просила знакомых никому об этом не рассказывать. Бесполезно – недели не проходило, чтобы кто-нибудь ко мне не явился. Приходили бабы с женскими болячками, старики с язвами, артритами и сердечной болью, приносили грудных детей с пупочными и паховыми грыжами, молодые мужики просили прибавить силы… Однажды явился Ибрагим с очередным триппером, но тут уж я встала на дыбы и прогнала его в больницу. Он обиделся, хлопнул дверью на весь подъезд, а вечером его с ножевой раной в боку привез Боцман. Они ввязались в драку в сомнительном ночном клубе. Всю ночь, пропустив работу, я заживляла его порез; заодно у Ибрагима каким-то образом ликвидировался и триппер. Наутро приехал Шкипер, мрачно выслушал сбивчивый рассказ двух дружков, обматерил обоих, велел сгинуть с глаз и, оставшись со мной наедине, предъявил обширную шишку в полголовы:

«Машину на набережной занесло, шарахнулся…»

Я не поверила, но головную боль ему вылечила.

Первое время я страшно боялась происходящего и постоянно носилась в Крутичи к Сохе для консультации. Вскоре вся моя комната была завалена сухой травой, кое-что даже росло в горшках прямо на окнах. В моем деле это сено не особенно помогало, но я заметила, что люди больше верили мне, когда я вручала им настойку или отвар. Я помнила Фатиму и понимала, что без веры человека в то, что все получится, никакая болезнь не пройдет. Тем более что мелочь вроде ревматизма или головной боли можно было действительно вылечить одной травой, и я не беспокоила свой зеленый шар. Соха предупредила, что по пустякам его дергать не надо. И еще однажды сказала, что, если человек недостоин лечения или не нуждается в нем, шар не явится, хоть тресни: «Ему бог не позволит». Я усомнилась в этом, вспомнив Жигана, но вслух возражать не стала.

Денег я по-прежнему не принимала, но мои пациенты были людьми настойчивыми, и у меня в доме оказывались дорогие продукты, вещи, косметика, духи и тряпки в немыслимых количествах. Почти все я раздавала цыганам, что-то Степаныч носил в свою больницу, что-то мы съедали сами… Так прошло около двух лет.

Мне было двадцать, когда умер дед. Закончив тяжелейшую, четырехчасовую операцию на сердце, он почувствовал себя плохо, прилег в кресле в лаборантской – и умер. Если бы он позвонил домой, если бы эти дуры медсестры что-нибудь заметили и вызвали меня!.. Но позвонил мне часом позже, когда ничего уже нельзя было исправить, главный врач Семен Маркович Перельман.

Я не плакала, не знаю почему. Не плакала, отчетливо сознавая при этом, что потеряла единственного родного человека. Похоронами и поминками занималась тетя Ванда, через знакомых ей удалось выбить место на кладбище рядом с бабушкой и мамой. Я ходила в какой-то сонной одури. Хорошо помню только одно: как бреду на почту в сопровождении всхлипывающей Милки, чтобы отбить телеграмму Сохе в Крутичи. Телеграммы в калужскую глушь идут по нескольку дней, и я была уверена, что Соха с Маруськой на похороны не успеют. Так и вышло: на кладбище я была одна – не считая цыган и Семена Марковича. Стоял теплый день начала мая, деревья утопали в зеленоватой дымке, в церкви горели свечи. Помню, Семен Маркович вел меня под руку и тихо спрашивал, не нужна ли мне помощь. Помню, я отвечала, что отлично справлюсь сама, и интересовалась, как себя чувствует его племянница, которой я лечила щитовидку. Помню поминки, блины, водку в нашем старинном хрустальном графине, сочувственные физиономии цыган, фотографию деда в черной рамке, рюмку, накрытую куском хлеба, слезы тети Ванды: «Бедная девочка…» Помню речь Семена Марковича, сбивчивую, но прочувствованную, о безвременно ушедшем светиле русской хирургии… Вечером, когда мы домывали посуду после поминок, тетя Ванда попыталась увести меня к себе, но я наотрез отказалась и осталась в пустой квартире одна.

В душе я надеялась, что наконец-то смогу разреветься, но слезы так и не приходили. За окном давно стемнело, погода испортилась, тополя во дворе качались от ветра. Фотография деда внимательно смотрела на меня из угла, и почему-то мне стало страшно. Я убрала карточку в сервант и полезла в нижний ящик комода. Там дед хранил свои бумаги и никогда не позволял мне в них рыться. Подумав, я решила их разобрать.