Билет на проходящий

— Сыночек ты мой, родненький, спасибо тебе, век живи! — проговорила Анна Анисимовна, прижимая телеграмму к груди. — Поеду, поеду, как не поехать? Шибко охота мне с тобой по столице походить, на улицы, дома поглядеть. Тогда уж и помирать не жалко…

Еще раз перечитав телеграмму, Анна Анисимовна встала с крыльца и неторопливо, с высоко поднятой головой проплыла через сени в избу. Там, переставляя без надобности вещи на столе, гремя посудой на кухне, размышляла, что возьмет с собой в Москву. Одежду, конечно, подходящую, Степаном привезенную. Гостинцы деревенские: огурцы, мед, шанежки картофельные, малиновое и брусничное варенье, пирог с рябиной да с калиной… Сын, поди, соскучился по ним. Вздохнула успокоенно: успеет еще приготовить, до тридцатого еще почти целая неделя.

Чем больше думала Анна Анисимовна о предстоящей поездке, тем сильнее брало ее сомнение: так ли она поняла смысл телеграммы, не напутать бы чего. Тридцатого выезжать, может, не в августе, а в сентябре? А вдруг разминутся они со Степаном на московском вокзале, как она его потом найдет? Людей-то в Москве — тьма-тьмущая, недолго и заблудиться. И хватит ли у нее денег на дорогу? Ехать-то на поезде больше суток, билет на поезд, она это знала, по-разному стоит.

Разволновалась Анна Анисимовна так, что голова у нее пошла кругом. Надо было с кем-то из сведущих людей, бывалых, посоветоваться. Но с кем? Редко кто выезжает из Марьяновки в дальние города. А в Москве, кажется, никто не бывал. Может, к Настасье, учительнице, сходить? Анна Анисимовна, обрадовавшись этой мысли, посмотрела из окна на школу: к ней, только к ней. Грамотная, месяц целый ее не было, поездила, небось растолкует, что к чему. Рассудила также, что Насте самой очень захочется поглядеть на телеграмму…

В сумерки Анна Анисимовна, закончив все дела во дворе, вышла из ворот на улицу — в васильковом платье, в туфлях с «молниями», в нейлоновой косынке. В руке она несла литровую стеклянную банку, покрытую марлей. Размахивала рукой без боязни, потому что в банке было не молоко, а густая, из погреба, сметана.

«Тама она, в своей комнатке, — определила Анна Анисимовна, глядя на освещенное крайнее окно. — Книжки, поди, читает али ужин готовит. Спать-то ишо рано, а молоденьким и вовсе».

Во дворе школы Анна Анисимовна увидела, как и весной, стоявшую на траве долговязую классную доску. В сенях так же остро пахло сосновым настоем. Свежий тес белел в темноте, как простыня. Около двери, ведущей в коридор, Анна Анисимовна зацепилась ногой за что-то выпуклое, металлическое. От неожиданности, звона и громыхания, наполнившего темные сени, она качнулась так, что ударилась плечом о дверь и едва не выронила из рук банку со сметаной.

— Господи, пустое-то ведро куда поставила — у самого порожка! — проворчала, придя в себя. — А лампочку здеся пошто не привернуть? В лавке за двугривенник ее продают, сходила бы, купила. Ох, жить-то ишо не умеет…

Когда Анна Анисимовна открыла дверь и ступила в коридор, недовольство у нее стало проходить. Здесь было светло, под потолком горели две большие лампочки. Коричневый пол в коридоре, без единой соринки, блестел, будто начищенный кремом. «Сама, видать, помыла. Дарья, школьная уборщица, ведро в сенях не оставила бы. Погоди-ка, поют где-то…»

Анна Анисимовна остановилась, прислушалась, глядя на дощатую дверь в конце коридора. Песня шла оттуда, грустная, протяжная. «По радио передают. Хотя, кажись, нет, на гармошке бы играли, ежели по радио. Не Настасья ли сама сердце отводит? Голосок-то вроде похожий».

Песня ширилась, крепчала, и слова уже можно было разобрать. Анна Анисимовна слушала ее, затаив дыхание, не шевелясь, чтобы ненароком не заскрипеть половицами…

Вспо-омни, мой ненагля-ядный, как тебя я встреча-ала-аа,
Мне казалось, что сча-астье-е — это ты, до-орого-о-ой.
Все, как лу-учшему дру-угу, я тебе доверя-яла-а-а,
Почему же сего-одня ты прошел стороно-о-ой?

Анна Анисимовна узнала песню: слышала ее несколько раз по радио из Москвы. Но такого волнения, которое охватило ее теперь, испытывать ей еще не приходилось. С щемящим сердцем думала она о прожитом, о невозвратной молодости и еще о том, что каждая русская баба веки-вечные ждет счастья…

А песня все лилась и лилась из-за дощатой двери, и в ней боролись надежда и отчаяние, как одуванчик с ветром.

Никому не пове-ерю, что другую ты лю-юби-ишь,
Приходи на свида-анье-е, ты меня не трево-ожь.
Неужель в моем се-ердце огонечек поту-уши-ишь,
Неужели тропи-инку-у ты ко мне не найдешь?