Билет в одну сторону

– Мне, матушка Анастасия Куприяновна, – все еще держа Анну за руку, проговорил князь, – разъезжать по гостям некогда, да и не вижу причины. Человек я немолодой, с одного взгляда людей разли¬чаю. Ваша дочь (он снова приложился к руке девушки) чудо как хороша. Я не сомневаюсь, что она станет достойной хозяйкой в моем дому. Послушание и тихий нрав я высоко ценю и отблагодарю вас, досточти¬мая Анастасия Куприяновна, за то, что вырастили сей прекрасный цветок на радость всем.

Произнося это, князь тяжело со всхлипами дышал, поминутно утирал лицо большим платком и смешно поводил круглой головой, будто хотел освободиться от тугого воротничка, подпирающего его отвислые щеки.

– Ступай, – приказала мать Анне, – переоденься. – Потом другим голосом: – Вы, князь, не откажитесь отобедать с нами? А после обеда, за рюмочкой бенедиктина, и обсудим наши дела.

– Располагайте мной, любезная хозяйка, – одним ртом улыбнулся гость. – А если Анна Афанасьевна еще и на фортепьянах поиграет нам, то … – князь театрально прижал руки к груди, выражая степень своего довольства.

Крутнувшись на месте, так что платье обвило стройные ноги, Анна выскочила из гостиной и кинулась по лестнице к себе в комнату. Она больно терла руку о платье в тщетной надежде стереть мерзкий поцелуй гостя.

– Жаба, жаба, – со смешанным чувством омерзения и страха вслух кляла толстого князя бедная девушка. – Не видать тебе меня! В ноги батюшке кинусь, из дому убегу, но не дотронешься ты до меня!

Взлетев по крутой лестнице, рывком открыла дверь и рухнула на постель, отчаянно рыдая и колотя кулаками по подушке.

– Не убивайтесь так, барышня, – раздался над ней тихий голос Кати, – глаза покраснеют, барыня недовольна будет. Давайте я вас причешу, помогу переодеться. Дай Бог, все еще может перемениться.

– Ах, Катя, Катя, что изменится? – Анна села. – Была б моя воля, отдала б все свое наследство да купила бы себе свободу.

– Вы ведь не крепостная, что о свободе говорите?! – упрекнула Катя.

– Как же не крепостная?! Да я для маменьки хуже дворовой девки. Она готова за старика меня отдать, живьем в землю закопать, только б до денег добраться.

– Барышня, барышня, судьба, видать, ваша такая. А, может, этот…князь… долго и не проживет, умрет на ваше счастье, тогда вы будете вольны выйти за того, кто приглянется вам.

– Ну, что ты говоришь, страсти какие. Умрет…Нет, милая, он не помрет. Сначала меня в могилу сведет. Уморил двух жен, уморит и меня. Оставь меня! Уйди!

Представив свое недалекое будущее, Анна еще безнадежнее зарыдала. Потом кинулась перед иконами на колени, протянула руки к темному лику Богородицы и страстно зашептала:

– Матушка, Пресвятая Богородица, не допусти попасть в руки старика. Уж если прогневила тебя чем, дай умереть непоруганной, не униженной. Бабушка, милая, заступись перед Богом за несчастную внучку свою, Анну, отведи беду неминучую…

Кате было жаль барышню. Правду говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Она, как и многие, слышала о князе, что он мучитель, изверг, развратник, безбожник. Но кто спросит с князя, если он и третью жену погубит? Катя тяжело вздохнула и вышла, притворив дверь.

Долго стояла на коленях Анна, молилась и плакала, ломала руки и клала бессчетно поклоны. Выбившись из сил, рухнула тут же под иконами, впала в короткое тревожное забытье.

И видится ей, что снова бабушка подошла к окну, но не зовет ее к себе, а только тихо улыбается, будто исполнилось то, что было задумано, и бабушка довольна.

Как от толчка вскинулась Анечка, оглянулась на окно: солнце давно за полдень перешло, окрасив небосвод золотистым светом. Не слышно птиц, и даже листья на деревьях не шевелились. Все замерло, как перед решающим действием. Жутко стало Анне, зябко повела она плечами, приподнявшись, потянула со стула легкую шаль, брошенную после утренней прогулки, закутала плечи и подошла к старому серебряному зеркалу.

С потемневшего стекла глядела на нее бледная, осунувшаяся незнакомка с потухшим взглядом, безвольно опущен¬ными плечами и прикушенными бескровными губами.

– Краше в гроб кладут, – усмехнулась вслух, и сама испугалась собственного безжизненного, замогильного голоса. – Надо надеяться, надо надеяться, не может Владимир остаться равнодушным. Он спасет меня, он что-нибудь придумает.

Так она уговаривала себя, а где-то глубоко внутри чей-то чужой голос твердил: погибла, погибла, погибла…

… – Барышня, Анна Афанасьевна, – просунула голову в дверь Катя, – вас маменька зовет. В гневе она.

– Князь в доме еще?

– Нет, с час как уехал. Хотел с вами проститься. Меня за вами посылали, да я сказала, что вы приболели.

– Ладно, иди. Я сейчас.

Кинув последний взгляд в зеркало, Анна плотнее закуталась в шаль и, стараясь ступать твердо, направилась в гостиную. Еще не дойдя до дверей, она услышала крики, стук каблуков по паркету, звуки падающей со звоном посуды.

– Изволила явиться, – встретила ее мать. – Выставила меня перед князем, а теперь и вовсе опозорила!

– О чем вы, матушка? Голова у меня заболела, вот и не спустилась к обеду.