Билли Батгейт

Все они были одеты элегантно, к ужину: черный галстук и черное пальто с воротником персидского ягненка, белый шелковый шарф, жемчужно-серая шляпа, с вдавленной середкой, как у президента. Шляпа и пальто Бо были в гардеробе. Торжественный ужин в Эмбасси-клаб по случаю пятой годовщины их партнерства в пивном бизнесе. Заранее намеченное пиршество, заранее подобранное меню. Но Бо не ощутил некую жалостливую нотку в празднике, не понял и привел с собой последнюю свою пассию, и я почувствовал, даже не зная всей подоплеки события и дальнейших кошмаров, что она, девчонка, не была запланирована. Теперь она на катере, снаружи – кромешная мгла, они завесили иллюминаторы шторами и я не могу видеть, что происходит внутри, но я слышу голос мистера Шульца и хотя слов не разобрать, голос – недобр, и я думаю, что они не хотели бы иметь ее свидетельницей тому, что произойдет с мужчиной, к которому она была возможно расположена. Затем я услышал… или почувствовал шаги по стальной лестнице, повернул голову и согнулся над поручнем, как раз вовремя, потому что увидел освещенную складку зеленой рассерженной воды… Затем снова стало темно – штору опустили. Через несколько секунд шаги вернулись.

При подобном раскладе я не мог удержаться от уверенной мысли, что я, как нельзя прав, что запрыгнул на борт без его, босса, на то разрешения. Я жил, как и все мы, его настроениями, бесконечно думая о том, как вызвать его хорошее к себе расположение; он, казалось, вызывал в окружающих эту волну, этот импульс – умиротворить его, и когда я по его приказу занимался чем-нибудь, я старался довести исполнение поручения до блеска, одновременно обмозговывая и готовя слова-оправдания в свою защиту на случай непредвиденного изъявления им недовольства. Но верить в то, что мои действия могут быть как-то оправданы и я прощен? Нет, в это я не верил. Так я и плыл секретным странником, верхом на судне, держась за холодный поручень и несколько минут был уверен в себе; цепочки огней на мостах, под которыми мы проплыли, заставили ощутить жалость к своему прошлому. Затем, выйдя из устья реки в просторы открытого океана, катер начал тяжело переваливаться в мощных волнах, я был вынужден расставить ноги шире, чтобы крепче держаться. Ветер усилился вместе с качкой, водяная пыль взвихрялась и оседала на лице, я вжал спину в стенку кабины, подступила легкая головная боль. Я начал воспринимать воду, как зверя неведомой планеты; эта вселенная воды под килем, безбрежная громада дышащего естества, дурманила мое воображение своей таинственной и нескончаемой силой – я представлял, что даже если собрать все суда мира вместе, то и тогда они не покроют и миллионной доли шкуры этого зверя, состоящего из волн и девятых валов.

Поэтому я спустился вниз, двинув плечом дверь и проскользнув боком внутрь. Если мне суждено погибнуть, то пусть лучше я умру в сухом нутре катера.

Помаргивая от раздражающего света лампы, висевшей на потолке, я увидел элегантного Бо Уайнберга. Он стоял рядом со своими щегольскими кожаными туфлями, в них, мертвыми угрями, свернулись черные шелковые носки; ноги Бо, белые, рядом с чернотой обуви, казались длиннее и шире, чем ботинки. Он смотрел вниз. Наверно, голые ноги в сочетании с черным галстуком выглядели интимно-необычно; следуя его взгляду, мне пришлось посочувствовать его мыслям. Уверен, они именно такими и были как я представил – что, несмотря на все наши переживания по поводу вещей, созданных цивилизацией, все остается как было в самом начале: голая ступня с пятью пальцами, покрытыми, твердыми как ракушки, ногтями.

Перед Бо на коленях стоял Ирвинг. Как всегда деятельный, но равнодушный. Он методично завертывал брюки Бо вверх, аккуратно сгибая черноту сатина продольных швов. Ирвинг заметил меня, но предпочел не показывать этого, что тоже было для него характерно. Он был человеком мистера Шульца, полезным исполнителем его приказов, делающим все без обсуждений и собственных мнений. Не отвлекаясь ни на что, он методично завертывал брюки Бо вверх. Впалая грудь, редеющие волосы, кожа бледная, как у алкоголиков, цвета высохшей газеты. Я видывал алкашей в полицейских фургонах и знал, чем они платили за вынужденную трезвость: усилие воли и концентрация, в результате – похоронная скорбь на лицах. Мне нравилось смотреть на Ирвинга за работой, даже если он делал что-то обычное, а не то, что сейчас – из ряда вон выходящее. Каждый заворот брюк в точности копировал предыдущий, движения рук были неспешными, но экономными. Он был профессионалом, но поскольку другой профессии, кроме как выполнения самых разных дел в специфически выбранном жизненном пути у него не было, он и вел себя так, будто его жизнь и есть его профессия. Наверно, так бы вел себя, разумеется, делая моральные и географические поправки, какой-нибудь дворецкий, за годы службы сроднившийся со своими хозяевами.