Билли Батгейт

Мне до сих пор непонятно, как такая красивая местность могла быть такой ощутимо бедной? Я путешествовал по округе, спускался вниз по речке, переходил мост, бродил по полям, каждый раз забредая все дальше и дальше, и обнаружил, что никакого вреда от неба, от цветов и деревьев мне не будет. Я встречал иногда дома, сараи, даже коров, но и от них исходило спокойствие умиротворенности. Посещали философские мысли о бренности всего земного, о том, что жизнь каждого города когда-нибудь заканчивается и возникает потребность в хорошей дороге. Телеграфные столбы вдоль свежего асфальта, со звенящими от пробегающего в проводах электричества, звали, белая краска, разграничивающая середину дороги, виднелась на каждом мало-мальски опасном повороте или спуске, светилась рачительным отношением к пути. Я привык к соломенному запаху полей и неожиданно-острым волнам аромата навоза, изредка кучками появлявшимся на дороге. То, что я раньше слушал как тишину, на деле оказалось наполненным звуками природы: ветром, шорохом, гуканьем, скрипами, всем, что было невидимо. Я ощутил, после нескольких таких экскурсий, как надо слышать жизнь и чувствовать ее, перед тем, как ты научишься видеть ее, будто зрение самое нелепое из способностей человека воспринимать мир. А поучиться у развернувшегося передо мной таинственного ландшафта было чему; к примеру, не возникало дискомфорта между простотой земли и огромной бездонностью неба, общее впечатление портил только безыскусный вид человеческих жилищных времянок, их вставленность в природу. Поэтому я начал сворачивать в леса, от дорог подальше, залезал в такие уголки, где, казалось, не могло быть никого, кроме меня. И однажды, на каменистой тропе, в стороне от цивилизации, я услышал неземной гул, который по приближении становился все явственнее, все слышнее, и стал напоминать гудение танковой армии. Я поднялся на взгорок и увидел облако пыли, вздымающееся с далеких полей. Опустив глаза вниз, увидел, что подо мной стоят, у края леса, черные трактора и грузовики бедняков-фермеров. Вся округа шевелилась, трактора ели землю, вытряхивая пыль в воздух, шла уборка томатов, за тракторами шли грузовики, принимая с лент помидоры в свои кузова, за ними шли люди, наклонялись к земле и поднимали оставшиеся овощи и складывали их в заплечные мешки, которые они, впрочем, волочили за собой, некоторые даже тащились на четвереньках: мужчины, женщины, дети. В нескольких я признал учеников воскресной школы.

Только на этом холме мне стала ясна стратегия и замысел мистера Шульца. Я удивился, почему они так легко дают себя одурачить, ведь он даже не скрывает того что делает, он не пытается кого-либо обмануть, ему этого и не надо, для всех здешних людей не важно, что в Нью-Йорке он – гангстер первой величины, для здешних, Нью-Йорк – клоака, а то, что он здесь сидит, так пусть сидит, раз у него есть дела, зла он никому не делает. Им было даже наплевать на то, что они знали, почему он делал так или иначе, даже на то, что он, не скрывая ничего и ни от кого, все равно делал так, как делал. Разумеется, его цель была ясна всем, но так ведут себя все, кому в той или иной степени нужно доверие народа, все строят дутые замки, чтобы их было видно на всю округу.

Однажды за ужином он сказал:

– Знаешь, Отто, я платил судье ровно столько, сколько у меня уходит здесь на все про все! И судьи такого здесь не сыщешь, только – дешевле. – сказал он, улыбаясь своей мысли, – Я прав, Отто? Мы работаем напрямую, без околичностей, свежие яйца прямо с фермы!

Он расхохотался, все в Онондаге шло так, как он и задумал.